Она была неугомонной, дерзкой женщиной с острым язычком, но мои родители приняли ее в дом. Я провела с ней всего несколько месяцев, однако этого оказалось достаточно, чтобы привязаться к ней сильнее, чем к отцу или матери.
Джемме было двадцать два, на четыре года больше, чем мне. Она была единственной подругой, которую я когда-либо знала. Именно она показала мне, что самое яркое оружие женщины — ее язык. Помогала мне учить Оливера читать и писать, считать — все то, что мой мозг, как ни странно, помнил. Джемма рассказывала истории о нашем мире, и каждая из них казалась мифом, только потому что родители никогда не рассказывали мне о прошлом.
— Вот ты где! — сказала она и просунула ногу в проем, не давая мне захлопнуть дверь.
Я и не собиралась ее выгонять, но и впускать сразу тоже не хотела. Пусть заслужит. Я все еще пыталась осознать ее внезапное появление, когда она попыталась переступить через порог. К ее раздражению, я не сдвинулась с места.
— Ты, блядь, издеваешься, Ари? Я повторю еще раз. Впусти меня.
— Нет.
— Нет? — переспросила она с расширенными от удивления глазами.
— Нет, — повторила я, а Джемма подалась вперед, навалившись на дверь. — Я сказала «нет». Ты не войдешь.
— Ари…
— Чего ты хочешь? — резко спросила я.
Она что-то пробормотала себе под нос и с достаточной силой толкнула дверь, чтобы я потеряла равновесие. Протиснулась внутрь.
— Ну и гостеприимство, — бросила она и вытерла сапоги о голый пол. — Спасибо за теплый прием. «Чего ты хочешь?» — передразнила она меня, шагая к пыльному отцовскому шкафу с выпивкой. — Ты, я погляжу, не утонула в изобилии.
— То же самое можно сказать и о тебе.
Ее тело было гибким, сильным, выточенным, но усталость читалась в каждом движении. Под глазами залегли темные круги, спрятанные за привычной усмешкой. Она не мылась несколько дней, пахло от нее тоже соответственно.
— Не спорю, — признала она и открыла сундук, потом несколько шкафчиков. — Я не пила со времени остановки в Альберте, а это было два дня назад. Можешь представить, какая у меня жажда.
Я подняла свой наполовину пустой стакан воды и протянула ей, хотя знала, что воды она не хотела. Но она взяла, внимательно глядя на меня.
— Ты так и не сказала, зачем пришла.
— Ну…
— Или почему ушла, когда я нуждалась в тебе.
Прищурившись, она замерла со стаканом у губ.
— Если думаешь, что я ушла по собственной воле, значит, ты меня никогда не знала.
Чертова мать.
— Она тебя выгнала? — спросила я, чувствуя, как возмущение душит горло.
Джемма кивнула и тут же фыркнула.
— Сказала, что я стала слишком дерзкой. Когда она, кстати, съебалась?
— Три месяца назад.
— Три месяца?! — ахнула Джемма. — Боги.
Она подошла к раковине, налила себе воды из помпы, оперлась на столешницу и ждала продолжения.
— Я кое-что нашла, — начала я, не зная, стоит ли рассказывать о записке. — И спросила ее об этом.
— Правильно сделала. Надеюсь, ты устроила ей хорошую взбучку.
Когда она жила с нами, Джемма пыталась выковать во мне тот самый «острый язычок», которым сама владела в совершенстве, но непокорность и злость давались мне с трудом. Она говорила, что я слишком робкая. Опасно робкая. В свое оправдание я могла сказать лишь то, что у меня почти не было поводов или шансов тренироваться, ведь я все время сидела взаперти в этой глуши.
— Она не вернется, — сказала Джемма.
Сердце сжалось. Я знала это и сама, но услышать из ее уст было куда больнее.
— Я так и думала.
— Не похоже, что ты убита горем.
— Я злюсь, а не убита горем. Думаю, она ушла от меня по какой-то причине, — я скрестила руки на груди. — Зачем ты здесь? — машинально почесала локоть, лишь бы занять руки. — Почему именно сейчас?
— Ты вообще не должна была оставаться одна целых три, мать их, месяца! — прошипела Джемма. — Мне изначально дали приказ вернуться через две недели, сразу после твоего девятнадцатилетия, но сроки поменялись.
— Приказ? От кого?
— Элоуэн не должна была уходить, — ответила она, так и не пояснив. — Она должна была остаться с нами, но эта женщина всегда делает то, что ей вздумается.
— Она жива?
Джемма кивнула.
— Насколько я знаю.
Я тяжело выдохнула и опустилась на стул напротив Джеммы. Колени дрожали от облегчения. С матерью мы расстались далеко не в лучших отношениях, связь между нами всегда была слабой, и я, возможно, не долго горевала бы о ее смерти, но это еще не значило, что я ее желала.
— Мне нужно кое-что тебе показать, — сказала я.
Я развернула письмо, адресованное «С», и положила его перед ней. Джемма едва взглянула и тут же накрыла ладонью, смяв листок в кулаке.
— Ты знаешь, кто это? — спросила я, настаивая.
Она сделала глоток воды и отвела глаза от моего умоляющего взгляда.
С неприятным ощущением, будто в животе все свело в тугой комок, я выхватила у нее стакан, вынуждая встретиться со мной взглядом.
— Джемма, кому написано это письмо?
— Черт бы побрал Элоуэн за то, что оставила мне свою грязную работу, — со вздохом сказала она и наконец посмотрела прямо на меня, чуть склонив голову. В ее глазах было и любопытство, и жалость — и то, и другое меня бесило. Она кивнула на стакан, требуя вернуть его. — Ты никогда не задумывалась, почему Филипп так пил?
Мать никогда прямо не обвиняла меня в отцовском пьянстве. В этом не было нужды. Достаточно было видеть то печальное выражение, с которым он так часто смотрел на меня. Будто во мне было что-то, что его преследовало. И она ненавидела это. Ненавидела меня.
— Конечно, задумывалась, — ответила я тихо, возвращая ей стакан. Подозрение, что причина во мне, всегда жгло изнутри.
— Никогда не думала, почему не похожа на него?
Я опустила взгляд на свои слишком бледные руки. У отца и у брата была золотисто-смуглая кожа и светло-русые волосы. Я же всегда резко выделялась своей бледностью и странными серебристыми прядями.
— Я никогда не походила и на Элоуэн, — призналась я, хотя всегда завидовала ее роскошным каштановым волосам, высоким скулам и ореховым глазам. Я поднялась и подошла к столешнице, налила кипяток из чайника в глиняную кружку.
— Потому что ты похожа на своего отца, — тихо сказала Джемма, барабаня пальцами по дубовому столу. — На своего настоящего отца.
Я судорожно сглотнула, прижимая горячую кружку к ладоням, чтобы согреть пальцы, дрожащие от холода, который не имел ничего общего с воздухом