Я хмурюсь:
— Как твой релиз мог провалиться? Его читали все.
— Потому что я сам устроил подъем. За несколько недель. Я назначил интервью во всех газетах, которые согласились меня напечатать. Я появлялся в книжных. Я продавал книгу своим лицом, своим образом. Я раскрутил продажи и показал Флетчеру цифры, когда просил дать мне шанс. Я убедил его, что мне нужно живое общение, чтобы продвигать книгу, и оказался прав.
Я бросаю на него испепеляющий взгляд:
— Значит, ты и правда соблазняешь своих читателей. Своим лицом и образом.
— Да.
— Твои стихи никому не нравятся — нравится твое внимание.
Его глаза темнеют.
— Мои стихи гениальны и прекрасны. Ты бы знала, если бы у тебя был вкус.
Я качаю головой:
— Не могу поверить, что ты хочешь контракт ради этого. Ради того, чтобы обольщать читателей своим лицом, а не словами.
— Это не причина.
— Ах, да? Просвети меня тогда.
— Я не обязан тебя просвещать. Мои причины — не твое дело.
— То есть, поверхностные.
Он фыркает:
— Едва ли.
— Тогда что может быть важнее…
— Моя сестра.
Он произносит это так резко, что мне нужно время, чтобы осознать. Потом он сжимает губы, глаза расширяются от неожиданного признания. Он отворачивается и облокачивается на полку:
— Ее зовут Кэсси, — он говорит ровным тоном, несмотря на разочарование, написанное на лице. — Я ее единственный опекун. Мы по уши в долгах, но все оформлено на нее. Я работал на нескольких работах, чтобы их погасить, но этого было недостаточно. Доходы от «Июньского портрета, запечатленного в покое», спасли ее от работного дома, но долги остались. Если мы не закроем их в этом году, не сможем оплатить ее обучение в колледже.
Если он искал сочувствия, то, боюсь, свое он нашел. Если он ее единственный опекун, значит, родители их либо бросили, либо погибли. А еще ужасно осознавать, что девушку могут лишить возможности получить образование.
— Она всегда может устроиться на работу, — говорю я, хотя и морщусь. У меня самой нет никакого опыта «обычной» занятости.
И вот она, пропасть в груди. Вина, глубокая, тянущая.
Да, я боролась за свое место, да, сталкивалась с несправедливостью, но не могу сказать, что выросла в нищете. Мой старший брат оплатил мои университетские годы. Сейчас я сама оплачиваю квартиру и повседневные траты, но, если что — у меня всегда есть семейное имение. Да, придется снова стать собственностью родителей, слушаться их правил, выйти замуж и забыть о писательстве. И пусть меня от такой участи воротит, есть ведь и хуже.
— Я не хочу, чтобы она работала, — говорит Уильям. — Она… она не здорова. Работы, доступные для девушки без образования, ее просто вымотают. А еще… я хочу, чтобы она успела исполнить свою мечту, пока у нее есть время…
— А вот и вы, — говорит Дафна, подходя к нам.
Я моргаю. В голове все еще крутятся его слова. Время. Время на что?
— Я ожидала, что эта опоздает, — кивает она на меня, — но вы, мистер Хейвуд? Автограф-сессия вот-вот начнется.
Тревога пронзает меня. Не может быть, чтобы я опоздала, если пришла вовремя! Я вспоминаю, что держу книгу, и тянусь, чтобы поставить ее на верхнюю полку, но Уильям опережает меня. Не поблагодарив, бегу за Дафной, но вдруг что-то цепляет за рукав. Я опускаю глаза. Его тонкие длинные пальцы сжали ткань у моего запястья. От этого прикосновения сердце начинает колотиться сильнее.
— Попроси меня закончить все, — в голосе у него мольба. — Давай прекратим пари.
Его тревожный взгляд почти убеждает меня.
Почти.
— Ты, может, и тронул мое сердце самую чуточку, — говорю я, — но я не отступлю. Теперь я вижу, что у нас обоих есть причины бороться. Но твои не отменяют моих.
— Давай хотя бы играть честно.
— Честно? Как в твоих продажах, которые ты подогрел еще до начала тура?
— Да. Это гораздо честнее, чем наша дурацкая сделка. Она вообще не о творчестве.
— Будто это я тебя в это втянула! Ты сам меня подначивал. Почему ты так против пари, за которое ты сам несешь половину ответственности?
— Из-за гордости. Я хочу выиграть за счет своих усилий, а не соблазна. Тебя разве не задевает собственная гордость?
— Задевает. Но это далеко не самое болезненное. Знаешь, что хуже? Что ты продаешь больше книг, чем я. Что ты знаешь мой секрет и имел наглость использовать это. Что ты думал, будто так легко заставишь меня сдаться.
Он фыркает:
— Потому что я думал, что ты разумный человек. Если не снаружи, то хотя бы внутри.
— Разумный. То есть ты думал, что я в глубине души признаю: не смогу выиграть пари с тобой? — я дарю ему самую фальшивую, самую ледяную улыбку. — Вилли, никогда не недооценивай писательницу с исследовательским пунктиком.
И с этими словами я вырываю запястье из его руки и устремляюсь за Дафной по лестнице.
ГЛАВА 12
ЭДВИНА
Подпись книг проходит во многом так же, как и в «Полете фантазии». Снова Уильям оказывается куда более популярным автором. У него все время стоит очередь или толпится народ, и я быстро понимаю: он учился в Университете Гиперион на актерском факультете и был театральным актером задолго до того, как стал поэтом. А еще ему двадцать шесть — выходит, этот ублюдок опередил меня не только в продажах, красоте и популярности, но и в возрасте. Хотя, пожалуй, я могу утешиться тем, что у меня больше жизненного опыта и мудрости. Все-таки он не древний фейри с сотнями лет за плечами. Он младше меня на три года.
Но есть и отличия от предыдущей сессии — и они все к лучшему. Для начала, здесь тише, а гости ведут себя куда воспитаннее. Никто не толпится у столов после получения автографа, не болтает громко и не загораживает проход. Напротив: гости вежливо расходятся по своим делам или идут бродить между книжными полками. Даже когда они пищат от восторга при виде Уильяма или с кем-то обнимаются, голоса все равно звучат вполголоса, как и положено в библиотеке. И, что особенно приятно, я встречаю в три раза больше читателей, чем в «Полете фантазии». Похоже, слух о том, что я наконец-то добралась до тура, разлетелся. Эти искренние, живые встречи с теми, кто по-настоящему любит мои книги, трогают до глубины души.
От чего я совсем не в восторге, так это от расположения моего стола. Мне казалось, будет лучше сидеть напротив Уильяма, чем рядом, но теперь, когда наши столы стоят на противоположных концах помоста, он все время попадает мне в поле зрения. И пользуется каждой возможностью, чтобы ехидно на меня ухмыльнуться, особенно когда у него выстраивается длиннющая очередь. Я отвечаю ему то презрительной гримасой, то нарочито счастливой улыбкой, то поправляя очки так, чтобы продемонстрировать ему средний палец. Не уверена, является ли этот жест оскорбительным в Фейрвивэе, но сам факт старания уже приятен.
Не понимаю, чего он так ухмыляется после нашего разговора в разделе романов. Его бешеная популярность только доказывает, что я правильно сделала, не позволив ему расторгнуть нашу сделку. Если уж кто и должен ухмыляться, так это я.
К концу встречи я почти и забыла про Уильяма. Меня окрыляет любовь моих читателей, усталая кисть — напоминание обо всех книгах, что я подписала, и обо всех улыбках, которые вызвала. Хотелось бы сохранить это чувство навсегда: оно бы помогло мне пережить любые трудные дни. Хотя, пожалуй, следующий лучший вариант — остаться здесь. Получить тот самый контракт на три книги и гражданство. Полное погружение в мир, о котором я пишу. Новые встречи с фанатами. Да я бы все отдала, чтобы увидеть «Гувернантку и развратника» на сцене вживую.
— Отличная была автограф-сессия, друзья мои, — говорит Монти, когда мы с Уильямом заканчиваем упаковывать оставшиеся книги в ящики. Солнце клонится к закату, заливая атриум еще более теплым, медово-золотым светом. В библиотеке почти никого не осталось.
— Просто чудесная, — соглашается Джолин, прижимая к груди обе наши книги. Она пыталась как можно дольше задержаться у стола Уильяма, но, когда очередь растянулась аж до фонтана в центре атриума, Дафна прикрикнула на нее, велев двигаться дальше. Спасибо Дафне за контроль толпы. А Монти тем временем в основном торчал на перекуре. После этого Джолин пришла ко мне, и я наконец-то подписала ей «Гувернантку и фейри». Потом она настояла на том, чтобы стать моей помощницей. Правда, особой помощи мне не требовалось, с моей-то отсутствующей очередью. А затем она начала пытаться поймать взгляд Уильяма.