И все равно я не отпускаю ее руку.
Она, кажется, не против: все ее внимание приковано к происходящему вокруг. Глаза скачут по зданиям, витринам, фокусируются на жонглерах, музыкантах, глотателях шпаг — здесь так много всего, и ей любопытно каждое мгновение. Я почти уверен, что единственное, что удерживает ее от того, чтобы не раствориться в собственном восторге, — это моя ладонь, крепко обхватившая ее пальцы.
Еще несколько кварталов, и толпа становится реже. Я замечаю нужную вывеску — улица Орион.
— Мы почти пришли, — говорю я, слегка сжимая ее ладонь, когда мы сворачиваем.
Она, наконец, отрывает взгляд от витрин и фонарей, поднимает глаза на меня.
— Ты так и не сказал, куда мы идем.
— Потому что это сюрприз. Но, поверь, тебе понравится.
Она снова погружается в наблюдение за прохожими и огнями, и это к лучшему — мне не хочется, чтобы она заметила небольшую табличку снаружи здания, к которому мы подходим. Я перемещаюсь вперед, чтобы заслонить собой вывеску, и мы останавливаемся перед фасадом цвета ночного неба. Театр называется «Проза Стервятника».
— Мы на месте, — говорю я, отпуская ее руку и открывая перед ней дверь.
Она проходит первой, и я получаю еще один восхитительный вид на ее обнаженную спину. Черт подери.
Мы входим в узкий вестибюль, и нас встречает билетер. Я достаю из кармана жилета два билета и передаю ему. Юноша кланяется и указывает, чтобы мы проходили дальше. Театр небольшой и уютный, без помпезного фойе и роскошного зала. Мы оказываемся в широком помещении с несколькими рядами кресел и скромной сценой в глубине зала.
Нас провожают к местам — в первый ряд, спасибо Зейну. Почти все кресла уже заняты, до начала спектакля остаются считанные минуты. Мы пришли впритык — я специально задержался, чтобы Эдвина не успела подслушать, какое именно представление мы собираемся смотреть. Хочу, чтобы это был сюрприз.
Пока последние зрители занимают свои места, по залу расползается шепот ожидания. Я чувствую, как на меня накатывает ностальгия. «Проза Стервятника» напоминает мне те театры, в которых я провел свое детство. Те, где предпочитала играть моя мать, Лидия, часто были именно в этом городе. Мне они тоже нравились — в таких местах все были как одна большая семья. Актеры разрешали Кэсси и мне примерять костюмы, парики. Именно там я и влюбился в сцену.
Если бы я только остался в этом мире. С Лидией. С Кэсси. Если бы не уехал учиться в университет.
Может быть, Лидия была бы жива.
Занавес наконец начинает двигаться, и на сцену выходит фейри с аквамариновыми волосами и в цилиндре. С изящным жестом он произносит:
— «Проза Стервятника» с гордостью представляет: «Гувернантка и развратник».
Эдвина резко втягивает воздух, подается вперед. Как только занавес раскрывается, она оборачивается ко мне. Ее глаза блестят в свете софитов.
— Уилл.
Мое сердце сжимается от того, как она произносит мое имя. Это имя используют только самые близкие. Знает ли она? Или настолько ошеломлена, что даже не заметила, как сократила его? Осознает ли она, как сильно мне хочется поцеловать ее и вкусить это имя с ее губ? Мою настоящую сущность. Мою подлинную версию — без масок и ролей.
Я отвечаю тем же, что она подарила мне, — ее именем без поддевок и игр.
— Эдвина.
— Это… правда оно? — шепчет она.
Я чуть разворачиваюсь в кресле, наклоняясь к ней:
— Оно. И даже больше.
Она снова смотрит на сцену. Там, на подвесном кольце, спускается молодая девушка с короткими черными волосами. На ней белый трико и короткая шелковая юбка. Звучат первые аккорды, и на сцену выходит блондинка в сером платье безликой скромности. Ее голос чист и звонок, она поет вступительные строки «Гувернантки и развратника», а воздушная гимнастка медленно кружится на кольце, ее плавные движения наполняют сцену печалью из первой главы книги.
Эдвина снова бросает на меня взгляд:
— Это мюзикл.
— Бурлеск-мюзикл, — уточняю я.
Она хмурится. Интересно, слышала ли она о бурлеске у себя в Бреттоне? Возможно, там такое считается слишком вольным для приличного общества. Но я уже достаточно хорошо изучил Эдвину, чтобы знать: ей это точно не будет чересчур. Она растает, когда артисты начнут сбрасывать с себя слои одежды. Хотя это случится позже — ближе к кульминации.
В ее взгляде вспыхивает восторг, и она снова устремляет его к сцене. После вступительного номера воздушная акробатка спрыгивает с кольца и исчезает за кулисами.
Следующая сцена более традиционная: она закладывает основу первой встречи Долли и Александра. За ней снова следует музыкальный номер — на этот раз сопровождаемый чувственным, изящным танцем двух актеров, воплощающих главных героев.
Эдвина наслаждается каждым мгновением: не сводит глаз со сцены, ее губы все время тронуты улыбкой. Я рад, что ей нравится. Эта версия «Гувернантки и развратника» может и не быть масштабной постановкой на сцене большого театра, но она от этого не менее достойна. Страсть звучит в каждой ноте, ощущается в каждом движении танцоров. Актерская игра преувеличенно драматична, как и положено в таких жанрах, а элементы бурлеска подчеркивают материал, не превращая его в пародию.
Я все ближе подаюсь к Эдвине. В какой-то момент наши плечи соприкасаются. Она бросает на меня мягкий взгляд и тут же возвращается к сцене, где хор танцовщиц извивается и переливается вокруг Долли. Та приближается к кульминации своей истории — к моменту, когда признает себя достойной любви Александра. Один за другим с нее спадают слои шелка, кружева и страусиных перьев, пока не остается только облегающее платье из прозрачного алого шелка, усыпанное кристаллами.
У Эдвины приоткрываются губы, и по ее щеке скатывается одинокая слеза, ловя свет софитов. Я наклоняюсь ближе и провожу перчаткой по ее щеке, собирая слезу на кончик пальца. Ее ресницы вздрагивают, она едва заметно склоняется к моему прикосновению, хотя взгляд все еще прикован к Долли. Я опускаю ладонь и кладу ее между нами.
И в тот же миг рука Эдвины соскальзывает с колен и ложится на мою.
Она вздрагивает, и я почти уверен, что она тут же отдернет руку.
Но нет.
Пульс ускоряется. Я затаиваю дыхание и разворачиваю запястье. Есть шанс, что она отдернется, но я иду на этот риск, поворачивая ладонь вверх, под ее рукой. Она расправляет пальцы, и я замираю, гадая, не в этот ли момент она отступит. Но вместо этого ее пальцы переплетаются с моими. Я медленно выдыхаю, уголки губ подрагивают, и я увереннее сжимаю ее руку.
С ее теплом в моей руке, с ее пальцами, вплетенными в мои, мне становится почти невозможно следить за происходящим на сцене — даже когда Долли сбрасывает с себя платье и остается в сверкающем полупрозрачном белье, довершая свою триумфальную партию. Все мое внимание принадлежит Эдвине. Даже через ткань перчаток прикосновение ее руки к моей заполняет собой каждую мысль, каждый нерв. Это ощущается иначе, чем прежде — когда я держал ее за руку, уводя с улицы или вытаскивая из северного крыла.
Тогда я вел ее. Сейчас… не знаю, что она чувствует. Замечает ли вообще, что мы делаем? Может, для нее я просто якорь, чтобы не уплыть в чувства.
Но разве не для этого я здесь? Я сам предложил ей использовать меня.
После того как пьеса заканчивается, я веду Эдвину за кулисы, чтобы познакомить с актерами. Нас встречают восторженные возгласы, и несколько человек сразу просят у нее автограф. Удивительно, как легко Эдвина выходит из своей скорлупы в определенных ситуациях. Порой она кажется такой неуверенной, застенчивой, а в другие моменты болтает без умолку, как будто и не знает, что такое страх. Я уже успел понять: если что-то и способно зажечь в ней огонь, так это разговоры о ее книгах.
Когда мы наконец выходим из «Прозы стервятника», улицы уже не такие шумные, как раньше. Зато Эдвина все такая же неугомонная. Болтает без умолку про любимые сцены и музыкальные номера, которые особенно запали. И мне это совсем не мешает. Мы не спешим возвращаться в квартиру Зейна, выбираем тихие улочки, и я иду рядом, слушаю каждое ее слово и улыбаюсь, как полный дурак.