Его грудь вздымается, будто он не мог сдержать эти слова ни секунды дольше. А я стою как вкопанная, оглушенная.
Моргаю. Раз. Другой.
Щеки заливает жар. Я качаю головой:
— Ты… ты называл мои книги похабщиной и чепухой.
Он закатывает глаза и тяжело вздыхает, снова встречаясь со мной взглядом:
— Я не имел это в виду, — шепчет он. — Это было подло. Но тогда я просто играл роль. Ты же понимаешь: перед читателями я держу определенную маску.
Я это замечала. И мне нравилось, что в последние дни он все чаще позволял себе быть настоящим. Но все равно...
— Ты сказал это, Уильям. А если ты не можешь лгать, значит, это было правдой.
— Технически, прямой лжи я не произносил.
Я уже готовлюсь возразить, но, вспоминая нашу первую встречу, понимаю: он прав. Он так и не сказал, что «Гувернантка и фейри» ему не понравилась. Хотя его насмешки и колкости обесценили все до последней страницы. Фейри славятся своим коварством, и косвенное оскорбление, в котором не было настоящей злобы, не считается ложью. Я могла бы злиться за то, что он играет роль перед публикой, но чем я лучше? Я ведь сама притворялась искусной соблазнительницей. Только это уже не игра. Это была прямая ложь.
Он делает шаг ко мне, вырывая из мыслей.
— Мне нравятся твои книги, Эдвина Данфорт.
Ничто не могло бы поразить меня сильнее. То, как он это сказал…
Он чуть кивает, будто читает мои мысли:
— Я не мог бы произнести такое, если бы это не было правдой. Мне нравятся твои книги. Твои слова. Твоя страсть к письму. Да, какое-то время я злился на тебя, потому что ассоциировал с ужасным опытом в пьесе. Но сейчас я больше так не чувствую. Я вовсе не злюсь на тебя. Вини, я…
Сердце грохочет о ребра, пока я жду, чем закончится эта фраза. Его взгляд становится таким пронизывающим, что я не знаю — убежать от него или раствориться в нем. Тишина растягивается, тяжелеет с каждым вдохом. Его плечи напряжены, пальцы сжимаются и разжимаются у бедер. Его глаза метаются от моих глаз к губам, затем — по всему телу. Пальцы вздрагивают снова.
Он... хочет коснуться меня? Или я все это выдумала?
Наконец он двигается. Его ладонь легко скользит в мою. И хотя я почти жду большего, все, что он говорит:
— Пойдем домой.
Мы добираемся до вестибюля дома Зейна. Уильям отпускает мою руку и направляется к лифтеру, что стоит у крайней двери. Он передает ему что-то — возможно, купюру. Я хмурюсь, входя в лифт. Разве это не тот самый мистер Тиббетс, которого Зейн называл самым медлительным?
Ноги гудят от долгой прогулки, и я опираюсь о перила на одной из стенок. Уильям прислоняется к противоположной. Двери закрываются. Он смотрит на меня, медленно проводя большим пальцем по нижней губе, пока лифт начинает движение. Мы не обмолвились ни словом с тех пор, как он взял меня за руку, но воздух между нами до сих пор натянут, словно недосказанное висит в каждом вдохе.
А я все думаю о том, что он уже сказал.
Он назвал меня красивой.
Он назвал красивыми и меня, и мои книги.
Мои губы чуть изгибаются.
Он поднимает бровь:
— Из-за чего ты улыбаешься?
Я пожимаю плечами:
— Ты, оказывается, не такой уж и ужасный, Уильям. Кажется, мы даже становимся друзьями. Не находишь?
— Вот тут ты ошибаешься, — произносит он и отталкивается от стены, направляясь ко мне. Он останавливается в считанных сантиметрах. — Друг бы не хотел делать с тобой все то, чего хочу я.
Дыхание сбивается. В его интенсивном взгляде и глазах снова пляшет голод. Он склоняется ко мне, не отрывая взгляда, руки скользят вниз по моим бокам к бедрам. И вдруг — одним движением — он поднимает меня, усаживает на перила и встает между моими ногами.
Приближается губами к моим:
— Карт-бланш.
ГЛАВА 29
ЭДВИНА
Мое дыхание сбивается, становится резким и прерывистым, когда мои ладони ложатся ему на грудь. Юбка поднимается все выше сама по себе — дюйм за дюймом, оголяя бедра, пока Уильям придвигается еще ближе. Я плотнее прижимаюсь спиной к стенке лифта. Моим ногам не остается ничего, кроме как обвить его бедра.
Его слова повисают между нами.
Карт-бланш.
— Ты не можешь воспользоваться им здесь, — выдыхаю я. И сама не уверена, зачем спорю. То ли разум пытается перекричать желание, ноющее в губах и между ног, то ли моя порочная сторона просто хочет помучить Уильяма подольше. — Это не чья-то спальня.
— Добавляю новое правило, — говорит он. Теперь, когда мои ноги обвили его бедра, он опирается руками по обе стороны от меня на перила, словно сдерживает себя, чтобы не прикоснуться ко мне больше без моего согласия. — Карт-бланш можно использовать в любом уединенном месте, если на часах после десяти вечера.
Сквозь плотную ткань камзола я чувствую, как бешено колотится его сердце. Я облизываю губы, и он тут же следует за этим движением взглядом.
— А если лифтер вдруг остановится, чтобы впустить кого-то? Это ведь довольно компрометирующая поза.
Он склоняется ближе и проводит носом по боковой части моего лица, затем по линии челюсти. От его горячего дыхания у меня дрожат ресницы.
— Не остановится, — шепчет он в изгиб моей шеи. — Я дал ему пять цитриновых монет, чтобы не пускал никого.
Пять монет? Одна такая стоит десять фишек. Я откидываю голову, позволяя ему зарыться глубже в мою шею. Он все еще не поцеловал меня — только носом и губами скользит по коже. Одна моя рука поднимается вверх и ложится ему на шею. В голосе звучит сдавленный стон:
— Ты заплатил мистеру Тиббетсу, чтобы остаться со мной наедине?
Он отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза, и один уголок его губ приподнимается.
— У нас как минимум пять минут, если он поедет с обычной скоростью. Но я сказал не спешить. Я собираюсь использовать каждую секунду с умом. Итак, ты согласна с моим новым правилом?
Обычно я бы стала спорить, но сейчас нет. Не хочу тянуть. Жар, пульсирующий между бедер, говорит, что я бы только оттягивала свое собственное удовольствие.
Так что у меня только один ответ:
— Да.
Его губы обрушиваются на мои, и я тут же приоткрываю рот, впуская его. Ноги крепче сжимаются вокруг его бедер, а язык касается моего в нежном, восхитительном движении. Он кладет одну ладонь мне на щеку, а второй скользит по оголенному боку. Я выгибаюсь навстречу, когда его пальцы поднимаются выше, касаясь ребер. Большой палец проскальзывает под вырез корсажа и обводит внешнюю линию груди.
Жар между ног становится нестерпимым, и я еще сильнее сжимаю его бедра, ища хоть какое-то трение. Но между нами все еще слишком много слоев кружева — мне удается добиться лишь слабого облегчения, покачивая бедрами.
Это движение напоминает мне, что я все еще сижу на перилах, и вдруг вижу нас со стороны. И понимаю, как это чертовски сексуально. Как сцена из романа. Я могу представить, как моя героиня делает именно это. Хотя, конечно, прежде я не знала, что такое лифт. И все же… Как только картина начинает складываться в голове, я уже мысленно пишу новую сцену. Может быть, между Йоханнесом и…
— Ты улетела, да?
Я моргаю и вижу перед собой Уильяма. Его губы покраснели и припухли, веки тяжелеют от желания. Только теперь понимаю, что перестала его целовать и просто уставилась в пустоту, поглощенная воображением.
— Прости, — выдыхаю я, сбивчиво, срываясь. Вожделение не исчезло, но я будто выпала из реальности. Я прикусываю нижнюю губу — она влажная от поцелуев. Выпускаю несколько хриплых вдохов. — Со мной такое бывает, когда я возбуждена. Я начинаю придумывать сцены.
Он мягко поднимает мой подбородок кончиком пальца, его взгляд все еще теплый и полный желания.
— Тебе не за что извиняться. Это моя обязанность — возвращать тебя ко мне и удерживать в теле.