— А ты хочешь, чтобы читатели знали правду? — поднимает бровь Кэсси. — Какие главы твоих книг пришли из глубины души, а какие — просто прихоть?
Она попала в точку. Я вспоминаю, как мне было неловко, когда Джолин решила, что я пережила все, что описывала в своих сценах.
— Нет, — признаюсь. — Но я же пишу художественную прозу.
— И что? Кто сказал, что поэзия должна быть автобиографичной? Если я хочу остаться в тени, это мое право. Никого не должно волновать, о ком мои стихи и есть ли у них прототип. Это мои слова. Мои эмоции. Ты видишь в Уильяме самозванца, но он — мой щит. Он держит на себе весь напор — ожидания, домыслы, а я просто творю. И мне этого достаточно. Пожалуйста, не вини его за это.
Пустота в груди чуть отступает. Может, я и правда слишком строго сужу Уильяма. Но боль все еще есть.
— Мне больно, что он солгал мне. Уильям Хейвуд — даже не его настоящее имя.
Ее лицо резко меняется.
— Он мой брат, Эдвина. Пусть он и не родился с этой фамилией, но он достоин ее. Да, это его сценическое имя. И наш псевдоним. Это не значит, что он обманывал тебя насчет своей личности.
Ее тон режет мое возмущение, оставляя мои доводы тонкими, как потрепанный пергамент.
— Ты судишь его слишком строго, — говорит она, и все во мне отзывается, подтверждая ее правоту. — Это не заговор. Это общее дело. Он — лицо, я — автор. Мы команда. Я не хочу славы. Он хочет. Он делает это ради меня, а я ради него. Популярность книги — шанс вдохнуть жизнь в его карьеру.
Я опускаю плечи. Я знала, что его карьера трещит по швам, но ни разу не подумала, что это может спасти ее.
— Просто… наверное, если бы он сказал все с самого начала, я бы не восприняла это так болезненно.
Она смотрит на меня с укором.
— А если бы он сказал сразу, ты бы вообще дала ему шанс? Ты сама предвзята к нашему соглашению.
Обычно я бы вспыхнула от такого обвинения… но она права. Я даже не дала Уильяму объясниться, сразу выстроив между нами стену из принципов. И хотя я все еще считаю нечестным скрывать такое от поклонников, теперь лучше понимаю и его, и Кэсси.
Я сжимаю губы в неловкой улыбке:
— Я постараюсь быть более открытой. Можно я задам вопрос? Из искреннего желания понять. — Она кивает. — Это правда твоя мечта? Книга стихов? Ваша с Уильямом договоренность?
— Это шаг к ней, — отвечает она. — Я хочу поступить в колледж. И хочу написать пьесу, где Уильям сыграет главную роль. До того, как умру. Врач дал мне шесть лет.
У меня перехватывает дыхание — особенно от того, с какой легкостью она это произносит:
— Шесть лет? Что ты имеешь в виду?
— Мои симптомы развиваются куда быстрее, чем у мамы. Плюс ко всему у меня есть собственные, дополнительные болячки, с которыми приходится справляться.
Я с открытым ртом смотрю на нее. Так вот почему Уильям все время говорил, что у нее мало времени. Почему он так отчаянно хочет сделать ее счастливой. Дело не только в том, что она человек и хрупка по сравнению с ним. Не только в том, что она больна. У нее есть конкретный диагноз. Конкретный срок.
Кэсси бросает на меня укоризненный взгляд:
— Не смотри на меня такими печальными глазами. Я вполне намерена дожить до глубокой старости.
Я откидываюсь на спинку стула, ошарашенная.
— Есть кое-что, что ты должна знать об Уильяме, — говорит она. — Он рассказывал тебе о Лидии? Моей маме?
— Он сказал, что она умерла. И что его отец бросил ее.
— А ты знаешь, как устроено старение фейри и людей в Фейрвивэе?
— Знаю, что фейри раньше старели медленно, — отвечаю. — Но теперь они стареют так же быстро, как и люди. Хотя большинство все равно перестает стареть, когда достигает зрелости. При этом у некоторых людей старение тоже замедлилось.
— У тех, кто находится в романтических отношениях с фейри, — уточняет Кэсси. — Есть подтвержденные случаи, когда и платонические отношения с фейри — дружба, семья — тоже замедляют старение. Но влюбленные пары эффективнее всего. Когда Лидия встретила отца Уильяма, ее здоровье резко улучшилось. Но он ушел от нас, когда Уильям поступил в университет. Мама не хотела, чтобы он узнал: боялась, что он будет переживать. Поэтому он не знал ни о том, что отец ушел, ни о болезни матери до самого выпуска.
Глаза Кэсси затуманиваются, голос срывается:
— Уильям винил себя за то, что не смог сделать больше. Что не смог ее спасти.
Мои собственные глаза заволакивает вуаль. Я представляю, каково это — знать, что пока ты наслаждался университетской жизнью, твоя мама угасала.
— Он не должен был чувствовать себя виноватым, — продолжает Кэсси. — Никто не должен нести такую ношу. Если честно, я даже не виню отца. Я не хочу, чтобы кто-то любил меня и оставался рядом лишь для того, чтобы я выжила. Но Уильям не может это отпустить. Он до сих пор винит себя за то, что его было недостаточно для нее. И что недостаточно для меня. Он ненавидит то, что все долги, которые мы накопили во время болезни мамы, легли на меня после ее смерти. Так как родители не были женаты, ни Уильям, ни его отец не несли за меня никакой юридической ответственности. А Уильям чувствует за это огромную вину. Что бы я ни говорила, это чувство в нем не ослабевает. Поэтому он так обо мне заботится. Поэтому хочет быть за все ответственным. Хочет отдать мне все, пока я еще жива.
Слеза скатывается по моей щеке. Как я могу его винить? Даже я, едва зная Кэсси, хочу, чтобы у нее было все. И сердце разрывается от того, что Уильям считает, что его недостаточно, — только потому, что он не всемогущ. И в то же время я осознаю, каким чудом было то, что он открылся мне. Мне, человеку, которого он боялся подвести.
Мне, той, кто сбежала при первой же возможности.
— Он боится, что станет таким же, как его отец, — говорит Кэсси, и каждое ее слово бьет в самую суть. — Он боится, что, если полюбит человека, его любви будет недостаточно. Вот почему я за него волнуюсь не меньше, чем он за меня. Боюсь, что он будет слишком занят тем, чтобы делать кого-то счастливым, и потеряет себя. А ведь двое не должны растворяться друг в друге до такой степени.
Я внимательно изучаю ее настороженное лицо.
— Ты говоришь это как предупреждение?
Она качает головой:
— Я спрашиваю, насколько сильно ты им дорожишь. Одно дело — любить. Совсем другое — если он для тебя просто мимолетное увлечение.
Меня передергивает от самой мысли, что Уильям — просто мимолетное увлечение. Но при этом сердце замирает и учащенно бьется от одной только мысли, что я могла бы его полюбить. Оно трепещет.
И на этот раз меня это не пугает.
Это не напоминает мне об истории с Деннисом Фиверфортом.
Потому что это чувство связано не с пустыми словами и иллюзиями.
Оно связано с человеком, который сказал, что мои слова красивы.
С тем, кто спал в кресле у моей постели, когда я напилась до беспамятства.
С тем, кто поделился своим прошлым.
Шутил со мной, флиртовал и признался в чувствах в строчках нашей книги.
Я встаю. На языке вертятся слова — пугающие и прекрасные.
— Я люблю его настолько, чтобы не позволить твоим страхам сбыться. Я не дам ему потерять себя во мне. Но… я и не оттолкну его.
Уголки ее губ поднимаются:
— Значит, ты простишь его?
Я заглядываю внутрь себя. Пытаюсь найти остатки злости. Она все еще есть, но теперь только пепел. Рядом с тем огнем, что пылает у меня в груди.
— Уже простила.
Кэсси поднимается, опираясь на трость, и берет меня за руку:
— Тогда скажи ему это лично.
Грудь поднимается от вдоха. Там все еще туман, но я готова разогнать его. Вместе. С Уильямом. Я все еще боюсь, но не настолько, чтобы бежать. Ноги дрожат от нетерпения, мне хочется как можно скорее вернуться к нему.
Кэсси улыбается, будто все уже знает.
— Ну что ж, давай…
Она моргает. Один раз. Второй. Выражение ее лица меняется. И без того бледное лицо становится мертвенно-белым. Затем, с дрожанием ресниц, она падает.