— И да, и нет.
Он листает дальше, и глаза его расширяются:
— Это довольно невозможная поза, — говорит он, глядя на мой рисунок обнаженной пары, сплетающейся на пегасе.
Я пожимаю плечами:
— Не все идеи срабатывают, поэтому я и делаю наброски.
Он переворачивает страницу:
— А вот эта вполне. Могу поручиться, работает прекрасно. Думаю, Даф это тоже оценит. Кстати… — он опускает листы и хмурится, — а где наша любимая дикая куница? Я велел ей найти тебя…
— Я здесь, — раздается голос Дафны у меня за спиной. Я вздрагиваю: все еще не привыкла к тому, как тихо она говорит в этой форме. Среди толпы я не заметила, как она подошла.
Глаза Монти расширяются до предела. Он замирает, уставившись на нее:
— Даф?
Она чуть сжимается:
— Ага.
Он оглядывает ее с ног до головы, потом замирает:
— Ого. Ноги.
— Где Уильям? — перебиваю я, отвлекая его не только ради Дафны, но и ради себя.
Монти встряхивает головой, будто пытаясь прийти в себя, и слегка краснеет.
— Он как раз сейчас на сцене. Его аукционируют.
Волнение подхватывает меня и несет вперед. Я пробираюсь сквозь танцующие пары, огибаю группы гостей и столы с лотами. Наконец замечаю сцену. Перед ней собралась плотная толпа, через которую мне ни за что не пробиться к первому ряду.
В самом центре сцены — Уильям.
ГЛАВА 39
УИЛЬЯМ
Чувствую себя идиотом. Не только потому, что сижу на буквальном троне под взглядами толпы незнакомцев — хотя это, конечно, добавляет к ощущению, — но и потому, что не могу перестать думать о том, что произошло прошлой ночью. Я натягиваю самодовольную ухмылку Уильяма Поэта, лениво разваливаясь в позолоченном кресле с бархатной обивкой. Но могу думать только об Эдвине. Эдвине, которую я не видел весь день. С той самой минуты, как она ушла из зала отдыха с болью в глазах.
Кэсси я тоже не видел с тех пор, как она приходила ко мне утром. Расспрашивала о чувствах, про ту самую симпатию, о которой ей по телеграмме сообщил Зейн. Я разрушил ее надежды, когда рассказал, как Эдвина отреагировала на мое признание. После этого Кэсси была так подавлена. Возможно, она вообще решила не приходить на бал. Надеюсь, она не винит себя в том, что произошло между нами с Эдвиной.
Это целиком моя вина.
Эдвина была права. Я должен был рассказать ей все раньше. Точнее… может, вообще не стоило соглашаться на эту авантюру с Кэсси. Возможно, я лишаю сестру той силы, которую она обрела бы, если бы продолжила пытаться издать книгу сама. Возможно, я предаю своих читателей, выдавая чужое творчество за свое.
Но деньги.
Наши долги.
Мечта Кэсси.
И неумолимо тикающие часы ее диагноза.
Во имя всего цветущего, я не знаю, что было бы правильным. Знаю только одно: я сделаю все, чтобы вновь заслужить доверие Эдвины.
— Двадцать сапфировых кругов? — выкрикивает аукционист, стоя рядом с моим нелепым троном и подзадоривая участников.
— Двадцать! — раздается голос молодого человека в центре зала.
— Двадцать один! — выкрикивает женщина с первого ряда, не сводя с меня хищного взгляда. Я стараюсь не морщиться, когда она облизывает губы, хотя искренне надеюсь, что никто не поймет это «свидание» неправильно — все будет целомудренно, и только.
— Двадцать два! — вступает еще один.
Ставки растут все быстрее.
Тридцать. Тридцать пять. Потом сразу сорок. Затем пятьдесят, трое соперников сражаются за первое место.
— Пятьдесят два, — говорит дама спереди, продолжая обмахиваться карточкой для танцев и демонстративно пялиться на меня.
— Пятьдесят три! — парирует ее соперница.
— Пятьдесят...
— Двести!
Голос звучит с самого конца зала, и мое сердце замирает, когда я вижу рыжую макушку, возвышающуюся над остальными.
Эдвина.
Она здесь.
Наши взгляды встречаются, и я встаю с места.
Я не вижу ее полностью, но, судя по тому, как она возвышается над всеми, раскинув руки в стороны, она, должно быть, стоит на стуле. Точно так же, как в день нашей первой встречи — когда декламировала ужасные стихи, прежде чем мы оказались втянуты в пари.
Она поднимает руку — пустую, без номерка участника.
— Двести сапфировых кругов, — выкрикивает она, почти задыхаясь. — Я все правильно делаю?
Тишина. Все участники оборачиваются к ней.
— Это Эдвина Данфорт, — шепчет кто-то. — Та самая писательница романов.
— Двести один! — резко выкрикивает женщина спереди, недовольно морщась.
— Пари, — кричит Эдвина. — Я ставлю расторжение нашего пари!
Я делаю шаг к краю сцены, голова кружится от попытки осознать, что она говорит. Что она делает.
Толпа начинает гудеть, и даже аукционист выглядит сбитым с толку.
— О чем это она? — спрашивает кто-то.
— Мы вообще можем ставить нематериальное?
Эдвина снова поднимает руку.
— Мое сердце, — ее голос срывается на этом слове. — Я ставлю свое сердце, Уилл.
У меня перехватывает дыхание. Она назвала мое имя. Не полное. Не сценическое. Просто… меня.
Я спрыгиваю по ступеням у края сцены и устремляюсь к ней. Толпа расступается в стороны, раздается гул изумленных и взволнованных восклицаний, но я вижу только ее. И, наконец, когда людское море рассеивается, я могу рассмотреть ее полностью. На ней то самое чертовски прекрасное платье, под которое я когда-то запускал руки. А ее небрежно заколотая прическа, из которой выбились пушистые пряди, падающие на плечи, только усиливает эту красоту. Потому что это смелая, дерзкая красота, которой все нипочем и что затмевает весь мир.
Я останавливаюсь перед ней. Благодаря высоте стула она стоит чуть выше меня. Меня так и тянет коснуться ее, но я не решаюсь, пока не буду уверен, что она этого хочет.
Ее глаза блестят за линзами очков, нижняя губа дрожит.
— Прости, что я такая упрямая, Уилл. Ты прав насчет меня. Я так увлекаюсь своими идеалами, что начинаю осуждать других, если они им не следуют.
— Тебе никогда не нужно извиняться за упрямство, — отвечаю я, и мой голос такой же хриплый и неровный, как ее. — Я люблю это в тебе.
Ее глаза расширяются.
— Я люблю тебя, Эдвина. Такой, какая ты есть.
— Ты любишь меня?
Мои губы трогает улыбка.
— Я люблю тебя.
По ее щеке катится слеза, а губы расплываются в самой широкой, самой теплой улыбке. Она тянется ко мне, обвивая руками шею, и я заключаю ее в объятия, охватывая за талию. Прижимаю губы к ее губам и поднимаю со стула. Мы целуемся, пока я ставлю ее на пол, и никто из нас не хочет отпускать другого.
— Кстати, — шепчет она, отрываясь, чтобы перевести дыхание, — я тоже тебя люблю.
Я прижимаю лоб к ее лбу.
— Я так и подумал.
— Прости, что опоздала.
— Все в порядке, дорогая. Я никуда не уйду.
— Ненавижу прерывать.
Мы с Эдвиной оборачиваемся и видим перед собой Обри. Я напрягаюсь, замечая, что весь зал пялится на нас: кто с недоумением, кто с усмешкой или восхищением.
— Мы все еще в разгаре аукциона, — шепотом напоминает Обри. — Если вы не знали, то обязана проинформировать: он магически обязателен. И вы, мисс Данфорт, только что поставили на кон свое сердце. Ставка, которая может обернуться ужасом, если аукционист поймет ее неправильно. Настоятельно советую вернуться к вашей первой ставке — двести сапфировых кругов.
Мы с Эдвиной в ужасе переглядываемся.
— Да, согласна, — быстро говорит она.
— Двести кругов, — уже громко заявляет Обри аукционисту. — Вернемся к этой сумме.
Аукционист кивает.
— Есть ли кто-то, кто даст двести один?
Я морщусь, ожидая, что та настойчивая дама у сцены снова подаст голос, но в ответ только тишина. Ну, тишина, музыка и любопытные шепотки вокруг. Никто не решается перебить ставку Эдвины.
— Продано, — объявляет аукционист, — женщине в белом.
Эдвина прикусывает губу, сдерживая улыбку: