Полчаса.
Стоят же другие по всей Праге, вон в переулочке пляшут озорные черти под тремя скрипками на стене. Было время, прибежали ночью в переулок черти, сорвали со стены стальные скрипки, подняли шум и гам. И уж не знают люди, что было бы, если бы не сошли со своих постаментов могучие атланты, не вломили чертям по первое число. Вот и атланты стоят, держат небо, не дают упасть.
Подходят люди, щелкаются на память, бросают монеты в коробку. Ноги затекли, ну да ничего, это же всего на полчаса…
Стоят же другие. Вон Совиная мельница стоит, а рядом с ней мельник по прозвищу Сова. Только это не мельник, это чёрт, он сначала пакостил людям, а потом исправился, стал мельником. Полюбила его одна девушка, ходила за ним, просила, женись на мне, женись на мне. А он все отвечал – не могу я на тебе жениться. Тогда девушка в сердцах сказала – женись на мне, и пусть хоть черти меня в ад заберут! Мельник щелкнул каблуками, что хотела, то и получила – и превратился в чёрта. И улетели они в ночь, как две черные совы.
Стрелка проходит полчаса, быстро время пробежало. Пытаюсь сдвинуться с места, не могу, ноги будто примерзли к постаменту, это еще что… Лезу в карман за сотовым, руки меня не слушаются, это что-то новенькое…
Люди не замечают, идут мимо, кто-то замирает возле меня, лениво делает селфи на память. Прага меня не замечает, Прага живет своей жизнью, вон стоит святой Николаус в окружении чертей и ангелов. Идет в школы, сейчас у него горячая пора, придет в класс, выведет ученика, а ну-ка, расскажи, как ты себя вел в этом году? И школьник давай рассказывать, как на пятерки учился и бабушек через дорогу переводил. Тут-то и выскочат черти, тут-то и выложат всю правду, и про дневник, спрятанный за батареей, и как сахар из сахарницы таскал, и… и так пока ученик не разревется, тут ангел выходит, утешает, просит святого Николауса простить мальчишку…
Среди малышни еще помогает. На старшеньких уже не действует. Черти в Праге вообще добрые после того, как перевоспитал их некий священник и обратил в христианскую веру.
Пытаюсь пошевельнуться. Не могу. День сменяет ночь, Прага загорается яркими огнями, привидения выходят из своих убежищ, идет по улице девушка с отрубленной головой, а за ней её возлюбленный, турецкий купец, а в руках у него сундучок с головой девушки. На камнях площади светлеют двадцать семь крестов, над ними поднимаются двадцать семь душ казнённых.
Отчаянно пытаюсь сдвинуться с места, пусть хоть упаду с постамента, разобьюсь вдребезги, как камень – все равно. Ничего не происходит. Проклевывается рассвет, поливальная машина смахивает с меня налетевшую пыль, уборщик протирает мою бронзу.
Ничего, все стоят, и я стою. Вон, стоит бравый солдат Швейк, бормочет про себя, пусть было, как было, ведь как-нибудь да было, никогда так не было, чтобы никак не было. Вон коварная принцесса сбрасывает со скалы своих незадачливых женихов, а внизу их уже поджидает водяной.
Проходят годы, бьют часы на площади, смерть звонит в колокольчик, золотой петушок ненадолго разгоняет нечистую силу. Часы отсчитывают срок до конца света, а когда конец света, часы не знают. Знает старый мост, на котором цифры – один-три-пять-семь-девять, и обратно – семь-пять-три-один. В тысяча триста пятьдесят седьмом году построен мост, а в семь тысяч пятьсот тридцать первом году будет конец света.
Ничего, выстою. Все стоят, и я стою. Проходят века, солнце уходит за Карлов мост, бронзовый господин Брауншвейг пишет письмо Марине Цветаевой. Призрак воришки, забравшегося в церковь, все никак не может выбраться, сунул руку в сокровищницу, а чтобы вынуть, надо руку разжать, а жалко.
На берегу Влтавы танцует дом, который построили американцы. Стоим на площадях, на улицах, в скверах, ничего, выстоим.
У Кафки заканчивается рабочая смена, он спрыгивает с постамента, смывает бронзовую краску с лица, спешит домой. Пустой костюм, поддерживающий Кафку, тоже спрыгивает с постамента и спешит домой.
Может, и моя смена скоро кончится.
Ничего, выстоим…
Телескоп
Завтра меня казнят.
Или даже сегодня. Хотя нет, скорее завтра, сегодня им не до того.
А вот завтра точно.
Еще надеюсь на что-то, на какое-то чудо, может, обойдется, может, забудут, может, помилуют, может, поймут, что я был прав.
Смотрю на коллег. Странное такое чувство, они будут жить, а я нет, меня казнят, а их нет. Думаю, что должен делать тот, кого приговорили к смертной казни. Не знаю. Вспоминаю какие-то книги об осужденных, да никогда я не читал никаких книг, не до того было…
Не до того.
Поворачиваюсь к коллеге. Надеюсь на что-то, сам не знаю, на что.
– Чего тебе? – он недобро косится на меня.
– Может… поможешь?
– Чем?
– Ну, не знаю… сбежать.
– А раньше ты каким местом думал?
– Когда… раньше?
– Когда людям правду показывал, когда-когда!
– А что люди, не люди, что ли, правду знать не положено?
– А то сам не знаешь, что не положено.
– Кем не положено?
Мой коллега вздрагивает, мотает тубусом. Не знает. Вспоминает какие-то лекции, какие-то пылкие речи, услышанные где-то когда-то неведомо где и когда.
На наше общество возложена величайшая миссия… одна из величайших миссий закрывать от животных высшие пространства, чтобы…
– А что будет, если они проникнут в эти пространства… высшие? Мир, что ли, погибнет?
Не твоего ума дело, чего там будет, сказано оберегать, значит, оберегать. Нарушил, значит, наказан будешь.
Непонятная злоба накатывает на меня, бесшабашная удаль и ярость.
– И что вы мне сделаете? Вы мне все, вы мне что сделаете?
– Ничего, – отвечает старик в углу.
– И…?
– Люди сами с тобой сделают…
– За то, что я им правду показал?
– Вот за правду и огребешь… по полной…
Брезжит рассвет.
Хлопают двери, полусонные люди заходят в зал.
– Этот вон на утилизацию.
– Чего?
– Телескоп вон тот на утилизацию, чего непонятно-то.
– А чего с ним не так?
– А сам посмотри. Посмотри-посмотри, что показывает-то!
– Ну а резкость-то навести не судьба было? Блин, руки из задницы, не-ет, телескоп у них виноват…
– Да ты посмотри, посмотри, что он показывает-то!
– Да смотрю, смотрю я… ах, ты ж черт… это что с ним?
– То и есть… на утилизацию давай…
– Никогда такого не видел…
– Ну а то.
– А прикольно… так смотришь, там коридоры всякие, туннели в небе расходятся…
Еще бы не прикольно.
– А то оставим прикола ради?
– Те делать больше нечего? Давай… разбирай его на хрен уже…
– На запчасти?
– Да и на запчасти не сгодится… давай его уже… под пресс…
Неполезная книга
Редактор смотрит на меня. Как мне кажется – с ненавистью.
– И вы это… публиковать собираетесь?
Смотрю на книги. Говорю как можно спокойнее, черт, голос все равно срывается.
– А то… ну как вы думаете, чему эти книги ваши научить могут? Чему?
– Как-то об этом не думал.
– Не ду-умали… Вы хоть понимаете, что вы ответственность несете за то, что пишете? За то, что народ читает, за то, что люди думать будут?
Взрываюсь.
– А давайте людей запретим, тогда никто их развращать не будет.
– Шуточки шутим… ну-ну. Черт, не понимаете вы, как это все важно…
– Да понимаю, понимаю… так что вам не так?
– Так все не так. Вот, смотрите… история про хана Батыя… вот жили себе хан Батый, правил своим ханством, как его…
– Золотая Орда.
– Вот. Затасканное название, кстати, Золотая. Ну и вот, правил он ордой, а потом что? Вот так, ни с того ни с сего поперся на эту, как её… Рысь.
– Русь.
– Название поменяйте, очень уж с рысью схоже. Ну и чему такая книжка человека учит? Иди к ближнему своему и отними у него что-то?
– Ну вот, потом же хана прогоняют.
– Прогоняют… лучше бы вообще не нападал, тогда и прогонять бы не пришлось. И вы уж определитесь, как хана зовут, он у вас то Батый, а то Мамай…
Хватаюсь за последний аргумент:
– А вот… вы смотрите, эти княжества друг с другом ссорились-ссорились, а тут перед лицом общей опасности объединились. И победили. Вот и мораль, сообща лучше…
– Так чего лучше, кому-то понравится Дмитрий Донской, а кому-то этот… Батый. Или Мамай. Уж пусть лучше этому Дмитрию вашему идея какая-нибудь в голову придет… перелеты космические или еще что… а чтобы это в жизнь претворить, надо всех объединить… книжества эти.
– Княжества.
– Что за слово такое, княжества… книжества, я еще понимаю, а княжетсва… переделайте, короче.
Киваю.
– Переделаю.
– Или вот еще история. Люди думают, что земля плоская. Один узнает, что земля круглая, и его сжигают на костре. Ну чему эта история может научить?
– Ну как чему… за правду нужно до конца стоять.
– Да за какую правду? Вы хоть понимаете, чему эта книга научит – а если кто-нибудь какую-нибуь ересь объявит и всех несогласных жечь будет?