Танки урчали теперь левее нас, где-то уже возле леса.
Мы бежали бегом по проселку, который, к счастью, оказался свободным. Бой еще шел. Теперь он сместился в наши тылы. Полк был рассеян. Никаких симптомов попытки перегруппироваться и контратаковать с целью восстановить положение не предпринималось. На дороге валялись трупы красноармейцев. В поле тоже виднелись бугорки. Некоторые были вмяты гусеницами танков в стерню. Мы бежали и не знали, что вечером вдоль этой же дороги будем контратаковать вместе со вторым эшелоном, и возьмем село, и сутки будем держаться на прежних позициях. Но это случится потом.
Наш взвод не отрезали и не растерзали в полном окружении только потому, что немцам было попросту не до нас.
Вскоре мы добрались до леса. Нас встретил политрук роты и сказал, что ротный убит и командование ротой он принял на себя. «А где рота?» – машинально спросил я, пока не вкладывая в это никакого особого смысла. Рядом с ним стояли трое красноармейцев, которых я раньше не видел ни на КП командира роты, ни в траншее. «Из взводов кто-нибудь еще, кроме нас, вышел?» – снова спросил я политрука. Мой вопрос ему, видимо, не понравился.
Рядом располагался штаб батальона. Комбата нет – убит. Начштаба посмотрел на меня и отвернулся. Ничего я ему не стал говорить о том, что нас, взвод, бросили на произвол судьбы и прочее. Он по-прежнему не смотрел мне в глаза. Или у него была такая манера разговаривать с младшими по званию, или все же понимал, в каком положении они оставили взвод. Я доложил. В том числе и о пулеметном расчете. Он с горечью усмехнулся: «Представления… Какие сейчас представления, лейтенант? Какие награды?» Тогда я попросил, чтобы пулеметчиков у меня не забирали. Он удивленно посмотрел на меня и кивнул. Причина его удивления была понятна: во время отступления, когда войско теряет управление и распадается, некоторые командиры, стараясь не брать на себя лишнюю ответственность, отбирали самых надежных и выносливых и уходили с ними своим маршрутом. Так больше шансов выйти. Остальных, тем более раненых, просто бросали. А за чужих людей отвечать вообще никто не хотел. Пулеметчики, да еще обмотанные кровавыми бинтами, старшему лейтенанту конечно же были не нужны – лишняя обуза. Воевать он, похоже, уже не собирался. А я этих ребят успел узнать в деле – надежные, терпеливые. Даже санитаров не звали, сами себя перевязывали. И они меня знали. Без командира им было страшно.
Тут началось безобразное. Политрук все же не выдержал, выхватил револьвер, взвел курок. По тому, как он неловко взводил курок новенького револьвера, я понял, что он делает это от силы третий раз в жизни. «Ты отдашь приказ им! А я приказываю тебе! И не шути с этим! Говори, кто пойдет! Назови двоих». – «Ты, товарищ политрук, – говорю ему, – оружием меня после боя не дразни. Мы только что в рукопашной побывали. В присутствии начальника штаба батальона говорю: ваша оплошность, вы ее и исправляйте. А моих людей под обух не суйте, если даже вы и командир. Хотите, поговорите со взводом. А я приказывать никому не буду. Найдутся добровольцы, пусть идут. И уберите револьвер, а то отниму и при бойцах закину в кусты, в отхожее место!»
После этих моих слов, смотрю, и правда прибрал револьвер в кобуру и вроде немного успокоился.
Я построил взвод. Пулеметчики тоже в строй встали. Так, мол, и так, говорю, кто пойдет? Молчат. Никому не охота под стебло во второй раз лезть. Только выскочили, еще пятки горят… Смотрю на них. Они – на меня. Ничего пока понять не могут. Хотя все видели, как я с политруком разговаривал. Вот стоит сержант Смирнов. Его на хутор я не отпущу ни под каким револьвером. Егоренков. Весь в копоти. Бледный, усталый. У Аксютенкова перевязана голова. Горюнов с остатками отделения москвичей. Некоторые из них неплохо себя показали в первом бою. Теперь от сержанта ни на шаг. Старшина Крапивин. Кожа на скуле содрана, правая рука завязана носовым платком, глаз дергается и слезится. Видимо, контужен. Светлогор со своим трофейным карабином и тяжелыми подсумками. Видимо, нахватал патронов у убитых немцев. Немецкий ранец за плечами. Сразу вспомнилось, как он кошкой пробирался по траншее навстречу атакующему танку, как припадал под пулями и бережно придерживал в руках противотанковые гранаты. И как он смог выскочить из-под танка? Как его не прихватили наступавшие вдоль траншеи немцы? Я еще не успел с ним переговорить. Удивительно: у Светлогора ни единой царапины. А он дважды смерти в глаза заглядывал. Смотрю на свой взвод и думаю: хрен я тебе кого отдам. Посылай, политрук, на хутор своих людей. А мои уже намучились, хватит.
И вдруг Коляденков: «А жратвы там, случайно, не осталось?» – «Есть! Две буханки хлеба!» – тут же нашелся политрук. Сразу сообразил, канцелярская его душа, за что можно потянуть голодного солдата под пули. «Все продукты можете забрать себе, товарищ ефрейтор».
Куда как верно замечено: голод не тетка. Кто не голодал, для того эта пословица, может, и пустой звук. А у нас с утра во рту ни крошечки. Так, перехватили на ходу найденное в немецких ранцах. Но ребята знали, что такое отступление. Тут неплохо было иметь кое-что про запас.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});