Хлопок, который собирают американские зэки, черного цвета (это, объяснял адвокат, символизирует грехи белого человека перед черной расой). Моя картошка была самой обычной. Работа была тяжелой главным образом из-за жары.
Многие не понимают, как устроена метавселенская тюрьма для белых мозгов. Да, это огромная плантация, где одновременно трудятся все баночные зэки. Но она – не бесконечное поле, как многие почему-то думают. По полю можно было бы убежать, а из метавселенной никуда не свинтишь. Она замкнута на себя. Пространство здесь разбито на подобия отсеков.
Попробуйте представить себе пологую гору или холм с хлопковыми террасами (в моем случае это были картофельные грядки). На террасах трудятся зэки. По периметру самой нижней террасы стоят электронные NPR-персонажи в черных балахонах с бичами в руках: это Антикла, что-то вроде прогрессивного Ку-КлуксКлана, выполняющего функцию охраны. Дальше – обрыв в пропасть. Дна ее не различить, видны только черные тени.
Прорваться сквозь оцепление Антиклы и броситься в бездну было можно. Я несколько раз это делал и каждый раз терял сознание от болевого шока. Затем я приходил в себя в хате, после чего меня избивали сокамерники, якобы за то, что их на трое суток оставили без пищи.
Бил обычно Жуков – портупейным ремнем, с прибаутками. Гагарин и Чехов брезгливо держали меня за руки и ноги, Толстой же исступленно молился, отвернувшись в угол с иконой.
В общем, прыгать вниз не имело смысла: самоубийство не входило в здешнее меню. На бойцов Антиклы тоже не стоило глазеть слишком долго, потому что скрипт у них был простой и жесткий, а удар бичом заживал целую неделю.
Смотреть следовало вверх.
На вершине холма возвышался роскошный помост, изображавший крышу нью-йоркского пентхауса. На помосте стоял трон. На троне сидел нигга.
Кто это, я сейчас расскажу, но, как бывший призон-америкэн, хочу сперва разъяснить местные понятия и рамки.
Базар здесь надо фильтровать почти как у нас. Нельзя, например, путать слово «nigga» с N-словом. N-слово нельзя ни произносить, ни думать. За него отвечают строже, чем за В-слово в Москве или за гендерное местоимение в старообрядческом скиту.
«Нигга» – это как бы уменьшительно-ласкательный термин, означающий примерно то же, что и N-слово, но с правильной эмоциональной подсветкой, и употреблять его не запрещено. Но делать это нужно с оглядкой.
Вообще, говорить здесь вслух как ходить по минному полю. Но все время молчать тоже опасно. Лучше всего повторять слово в слово за кем-то, кто уже прошел по минам – именно для поиска таких шаблонов и существуют соцсети.
Делать это надо с улыбкой и таким видом, словно все произносимое только что пришло тебе в голову и ты говоришь спонтанно и от чистого сердца. За этим следят. За улыбкой и вообще.
Баночные американские зэки живут в камерах, работают небольшими группами и часто получают добавки к своим срокам за драки и ненавистную речь. Я же, по сути, сидел в одиночке. Вместе со мной на плантации трудились лишь мои виртуальные соседи по камере.
В этом были плюсы и минусы. Плюсом было отсутствие драк (если не считать тех вечеров, когда сокамерники били меня за нарушение дисциплины). Минусы тоже понятны: иной раз я вспоминал, что я абсолютно, космически одинок. Но чувство это, думаю, знакомо любому вменяемому человеку независимо от того, сколько у него соседей по камере. Даже PSRT в свое время доперла.
Теперь про ниггу.
Это не главный надсмотрщик, как иногда ошибочно пишут. В баночных тюрьмах они не нужны. Там роль вертухая выполняет все вокруг (в чем и состоит главное назначение любой метавселенной).
Нигга – это получатель метафорических репараций и свидетель белого позора. Что было бы вполне справедливо, будь я англосаксонским мозгом. Но мне, как белому русскому негру, по всем историческим понятиям следовало получать символические репарации от англосаксов самому. Начиная как минимум с монгольского ига и польского нашествия. Мы пытались продавить эту тему с адвокатом, но безуспешно.
Баночные американские зэки каждый день работают на своего ниггу, а тот нежится в «аффирмативном потоке символических преференций» (по памяти цитирую адвоката). Но задача нигги состоит не в получении преференций – это так, мелочи.
Вы слышали, конечно, про рэп, из которого произошли парковый крэп и вбойка? В Америке он до сих пор сохранился в своем первозданном виде, но не как поп-жанр, а как ведущее направление в тюремной психотерапии. Это одновременно наказание и исправительная процедура, позволяющая вернуть заблудший мозг в социум.
Нигга начитывает зэкам исправительный НЛП-рэп, работая чем-то вроде тюремного терапевта (или экзекутора). Воспитательная программа сочиняет текст, рассчитанный под параметры индивидуальной психики. Текст лечит от супрематизма, генедрогинии и всего прочего – каждому по содеянному и помысленному. Американские зэки, работающие на одной поляне, слышат каждый свое, и многие их драки возникают именно по этой причине.
Понятно, что для исправления позорного и преступного русского рассудка тюремная нейросеть создала совсем особого ниггу. Он сильно отличался от стандартных североамериканских образцов и был сформирован на основе отечественного культурного материала. Это был Хороший Русский, сделанный по корректным идеологическим лекалам. Посол той идеальной России, которую прогрессивная общественность еще готова была как-то со скрипом принять. Ролевая модель для заблудившихся рашкованов, желающих вписаться в человечество.
Его звали AIPAC SHAKUR. Он был наполовину негром, наполовину евреем[10].
Удивляться тут нечему – «Коперник» бил в самую точку. Такими же были и наши Михалковы-Ашкеназы, вся генетическая династия (еврейские и негритянские гены им добавили инженерно – для международной легитимности, инклюзивности и чего-то там еще: царственный геном два месяца обсуждали в Тайном Совете). Так что выбор нейросети я, конечно, понимал. Больше того, именно по этой причине мой адвокат и сумел в конце концов меня отмазать.
Айпак был пухлым шоколадным добряком средних лет. Иногда в рабочие часы он кидал нам с крыши своего пентхауса еду, гораздо более вкусную, чем тюремная.
Да, мы за нее дрались. На самом деле дрался, понятно, один я – остальное было программным наваждением. Но больно и обидно делалось по-настоящему. Не только за себя, конечно, но и за нашу великую культуру, которую пытались таким образом унизить и отменить.
Если честно, как художники слова Толстой и Чехов заводили меня не особо. Продираться через их писанину было трудно, потому что с карбона утекло слишком много воды и крови. Но больно было глядеть, как два немолодых русских