В невероятной близости сползала к Тимофею кособокая, но царственно прекрасная в своём ослепительном сиянии Луна, словно намеревалась по-свойски, как к приятелю, завалиться к нему на кухню… Тимофею эту свою близость и сопребывание с другой планетой ощущал, как несомненную реальность. «Давай, включайся в дивное таинство малого воскрешения — никакого „милого праха“ нет, а встреча наша — сердечная — всегда есть, если сердце всегда молится обо всех и обо всём, и всему открыто, и всё любит, всё своей любовью обымает и даже пытается хранить…»
Тимофей теперь ощущал себя переполненным необыкновенной силы любовью ко всему, что было перед ним и в нём, что было всегда, задолго до него… Как бы ему хотелось так написать о чеховском «Архиерее», чтобы люди услышали и глубокие чеховские вопрошания жизни в его всё более внимательном вглядывании в последние дни и часы жизни горького своего героя-архиерея (и в себя самого, умирающего — несомненно), восприняли дух и характер этого понимающего и со-жалеющего, вдумчивого провожания епископа в пространства Вечности… Но как описать это трезвенное, особенное Чеховское вглядывание в человека — с всё понимающей и всё покрывающей любовью, зиждущейся не на моральных постулатах зубодробительного человеческого дискурса, но на фундаменте мудрого духовного знания всей этой зыбкой космической жизни, содержащейся в бытии одной только энергией Божией любви; как услышать и прочесть ещё и мысль чеховскую о бедной родине, об оскудении Божией силы в людях, заживших теперь на свой страх и риск, своими силами — без Бога и без влечения к Нему, как сироты окаянные и горемычные, обречённые…
Тимофей хорошо знал в Чехове это присутствие болезнующей, но трезвой мысли. Знал и то, что она в своих космических аллюзиях была доступна пониманию лишь редким читателям. Большинство в лучшем случае воспринимали чеховский мо; рок жизни, и — только-то. Возможно, что-то пытались уловить в Чехове символисты — тот же Андрей Белый, но большей частью мир подходил к Чехову с помощью измерительных приборов, действовавших только внутри земной черепной коробки. А Чехов этими приборами не мерился…
За мыслями Тимофей не заметил, как огромный кособокий диск куда-то укатился. Ночь восторжествовала. И мысли у Тимофея стали меняться — он вернулся к делу…
…Все глубже увязал Тимофей в жизнеописаниях архиереев и священников давнего, ранее представлявшегося ему малоинтересным, периода жизни Церкви. Дотоле о тех архипастырях, кроме епископа Михаила, Тимофей почти ничего и не слыхивал, а если и встречались в анналах церковной истории их имена, то ещё вчера он готов был просто пролететь по ним глазом, не испытывая никакого к ним интереса по принципу: «Из Назарета может ли быть что доброе»[6].
Теперь же, обострённые конкретными целями, интуиция, да и знания тоже, подсказывали ему, что перед ним вспыхнут образы из довольно мрачного, закатного времени русской жизни, — конца XIX века… Рутина, пошлость и застой, пагубность которых Чехов, как никто, до самых последних глубин осязал (а ведь это ужасная, мучительная нагрузка для совестливого сердца!) и умел обличать, касаясь своим мудрым взором не внешних, снующих в мозгах социума фабул, но почти невидимых сюжетов — подоплёк жизни. Его мысль всегда стремилась и не останавливалась перед необходимостью вскрыть духовные причины, повлёкшие за собой это убийственное омрачение русской жизни… Теперь и Тимофей вслед за Чеховым, вынужден был идти на погружение, в котором разделительные пространства времени начинают сокращаться и истаивать, а искомое изображение — приближаться и расти…
По настоятельной просьбе Маргоши, — верного сопутника Тимофеевых изысканий, он начертил на ватмане схему, в центре которой был обозначен сам Антон Павлович, а вокруг — те архиереи и духовные лица, которые могли так или иначе воздействовать в процессе работы над «Архиереем» на формирование его глубинных смыслов. Посовещавшись с Маргошей, начать он решил с протоиерея Сергия — Сергея Николаевича Щукина (1872†1931), оставившего воспоминания о Чехове, в которых впервые и было помянуто имя епископа Михаила (Грибановского), как «одного из» возможных прототипов чеховского «Архиерея», — того Щукина, которого упоминал корреспондент Марии Павловны в 1946 году, тем самым сблизив и его с причастным покойному епископу кругом лиц.
…Как уже говорилось, неподалёку от будущей от уже заложенной будущей Белой дачи — дома Чехова в Верхней Аутке (Ялта) — стояла греческая церковь в честь мученика Феодора Тирона, которую в то время (в 1898 году) начали восстанавливать на месте старого, разобранного храма. Отец Сергий Щукин вспоминал:
К тому времени, как Чехов поселился в Аутке, между греками и русскими шли острые споры по случаю назначения новых священников, перестройки церквей, относительно церковного имущества и пр. Представители греков во главе со священником явились к Чехову и просили его взять на себя защиту их дела. А. П-ч согласился на их просьбу, принял в деле большое участие, был с документами, которые они дали ему, у архиерея. Противная партия не понимала, отчего он хлопочет, была раздражена и толковала, что он сам грек, потому и хлопочет за греков.
Тимофею было особенно важно это упоминание о посещении Чеховым Таврического архиерея. Кого именно: епископа Никона (Софийского) — викарного, или епископа Николая (Зиорова) — правящего? Оказалось, что Чехов обращался к архиепископу Николаю, который, кстати, в эти месяцы подолгу жил в Ялте. Но более всего Тимофея заинтересовала личность отца Сергия Щукина, который, как и Чехов, стал ялтинским жителем по причине слабости лёгких. Поиск начал ветвиться.
…Отец Сергий Щукин поселился в Ялте осенью 1898 года, и вскоре — в конце октября — начале ноября — познакомился и подружился с Чеховым и его семьёй. С некоторыми перерывами протоирей Сергий служил в Крыму вплоть до 1927 года. Перерывы были вызваны арестами и заключениями в тюрьме.
При жизни Чехова отец Сергий был законоучителем церковно-приходской школы при том самом храме святого Федора Тирона, о котором хлопотал Чехов; преподавателем Закона Божиего в Ялтинской гимназии, а в 1902 году — вторым священником в ялтинском соборе в честь благоверного князя Александра Невского (благодаря опять же хлопотам Чехова, что подтверждается перепиской того времени). Но не только обстоятельства способствовали неминуемому сближению этих личностей.
Отец Сергий пробовал себя в литературе, и Чехов ему очень просто и по-доброму помогал. Но, самое главное, что, оказывается, отец Сергий стал духовником Антона Павловича, а,