Картина Цоффани, как и многие другие произведения искусства, отражает широко распространенную культурную установку, согласно которой интересы женщин подчинены интересам мужчин, а место женщины в сфере образования и общественной жизни определяют популярные, хотя нередко и ошибочные, представления о ее «естественном» предназначении и способностях. Композиция и расположение фигур подтверждают эти представления об искусстве и истории искусства, характерные отнюдь не только для Англии XVIII века: художники — это белые мужчины, искусство — ученая беседа; истоки художественных тем и стилей лежат в классической Античности; в истории, которую, как правило, прослеживают через «старых мастеров» и «шедевры», женщины — объекты репрезентации, а не творцы.
Картина Цоффани парадоксальным образом обращает наше внимание на различное положение мужчин и женщин в истории искусства. Она также подводит нас к вопросу, ставшему центральным в истории феминистского искусства: как могут пересекаться категории, которые нам часто представляются взаимоисключающими, например, «женщина» и «искусство». В начале 1970-х годов феминистки — художницы, критики и историки — подвергли сомнению саму практику систематического исключения женщин из мейнстрима искусства. Они бросили вызов ценностям маскулинной истории героического искусства, созданного мужчинами и сильно трансформировавшего образ женщины, уподобив ее предмету обладания и потребления.
[2] Иоганн Цоффани. Академики Королевской академии. 1772 (фрагмент)
Современное феминистское движение в искусстве, наследующее образцы движений за гражданские права и антивоенных кампаний конца 1960-х, делало упор на политической активности, групповом сотрудничестве и художественном творчестве, сочетающем личный и коллективный опыт женщин. Феминистки искусствоведы и арт-критики исследовали, каким образом историко-искусствоведческие институты и дискурсы формируют тенденцию, которая постоянно подчиняет женщин-художниц художникам-мужчинам. Они рассматривали жизнь художниц сквозь призму дебатов о взаимосвязи между полом, культурой и творчеством. Почему историки искусства игнорировали работы практически всех художниц? А те из них, кто всё же преуспел, были ли они исключением (возможно, аномалией) или просто верхушкой скрытого айсберга, затопленного обществом, требующим от женщины призводить детей, а не искусство, и ограничить свою деятельность домашней, а не общественной сферой? Вправе ли художницы претендовать на «особенные» гендерные различия, которые могут быть связаны с созданием определенных художественных образов? Можно ли рассматривать творческий процесс и его результаты как андрогинные или лишенные гендера? Наконец, какова взаимосвязь между традициями «ремесла» и «изящного искусства» у женщин?
Ранние феминистские исследования привлекли внимание к творчеству выдающихся художниц и к уникальным образчикам женского домашнего утилитарного производства. Они также выявили причину, по которой труд женщин представляли в негативном свете применительно к творчеству и высокой культуре. Феминистские исследования показали, каким образом бинарные оппозиции западной мысли — мужчина/женщина, природа/культура, анализ/интуиция — воспроизводились в истории искусства и использовались для подчеркивания различий между полами как основы эстетических оценок. Качества, ассоциирующиеся с «женственностью», такие как «декоративность», «изысканность», «миниатюрность», «сентиментальность», «аматорство» и т. д., образовали набор отрицательных черт, на фоне которых оценивалось «высокое искусство».
Американский феминизм 1970-х в целом выразился в восторженном отношении к женскому телу и женскому опыту, а также в совмещении личного и коллективного подходов к созданию произведений искусства. Некоторые художники и критики рассматривали понятие «женская образность» как положительный способ репрезентации женского тела, а не как пассивный объект мужского желания. Другие бросили вызов существующей иерархии художественного произведения и репрезентации. Желание восстановить женские истории и вернуть женщин в историю культурного производства вызвало повышенный интерес к женскому творчеству. Оно также привлекло внимание к категориям «искусство» и «художник», с помощью которых искусствоведение структурирует знания. Искусствознание, берущее начало в описании и классификации объектов и в определении класса личностей, именуемых «художниками», уделяет особое внимание стилю, атрибуции, датировке, подлинности и возрождению забытых художников. Почитая отдельного художника героем, оно следовало концепции искусства как индивидуального самовыражения или отражения реальности, зачастую оторванной от современных социальных условий создания произведений и их обращения.
Искусствознание занимается анализом произведений искусства; оно показало, что гендерные различия заложены равно в объектах исследования и терминах, в которых те интерпретируются и обсуждаются. Если, как утверждали Лиза Тикнер и другие, производство смысла неотделимо от производства власти, «тогда феминизм (политическая идеология, обращенная к отношениям власти) и история искусства (или любой дискурс, продуцирующий знание) связаны более тесно, чем это принято считать». Ранние феминистские исследования бросили вызов категориям, сконструированным историей искусства, а также почитанию отдельного художника (мужчины) как героя. Кроме того, они подняли важные вопросы о категориях, в рамках которых организованы культурные объекты.
Некоторые искусствоведы-феминистки подвергли сомнению внеисторические работы о женщинах-художниках, в которых гендер расматривался как более актуальный фактор для женщин, чем класс, раса и исторический контекст. Другие сочли изоляцию, в которой работали многие художницы, и их исключение из основных движений, через которые историки прослеживали пути западного искусства, непреодолимым препятствием для их включения в новую историю искусства в ее традиционном понимании. Снова и снова попытки переоценить творчество женщин-художников и пересмотреть реальные исторические условия, в которых они работали, вступают в противоречие с фундаментальной конструкцией традиционного искусствоведения, созданного мужчинами и для мужчин: отождествлением искусства с богатством, властью и привилегиями отдельных лиц и групп, которые заказывают и покупают произведения.
После более чем двух десятилетий феминистских публикаций о женщинах в истории западного искусства, от Средневековья до ХХ века, появилось относительно немного работ, которые можно с некоторой уверенностью отнести именно к женщинам-художникам. Всякий раз, когда художницы, скажем, Софонисба Ангвиссола, Артемизия Джентилески и Юдит Лейстер получали признание, их представляли как исключение и загоняли в лингвистические категории, определяемые традиционными представлениями о мужском гении: «Софонисба Ангвиссола — первая великая художница эпохи Возрождения» (1992), «Артемизия Джентилески: образ героини в искусстве итальянского барокко» (1989) и «Юдит Лейстер: голландский мастер и ее мир» (1993). Однако слова «великий», «герой» и «мастер» возвращают нас к понятиям оригинальности, интенциональности и трансцендентности, которые определяются мужским творчеством. Исключенные из образцовой художественной династии, обеспечивающей «величие» как мужскую привилегию, часто изолированные от центров эстетической мысли и лишенные возможности иметь учеников, только немногие женщины могли непосредственно передать свой талант и опыт последующим поколениям. Категория «художница» по-прежнему неустойчива, ее значения фиксируются только по отношению к господствующим мужским парадигмам искусства и женственности.
Независимо от того, какую теоретическую модель или методологию мы выберем для исследования проблематичного положения «художницы», перед нами встанут серьезные проблемы. Для многих художниц остались нерешенными вопросы, касающиеся атрибуции, определения авторства или оценки творчества в целом. Их попытки совмещать домашние обязанности с художественным творчеством чаще всего оборачиваются меньшим числом работ и, как правило, меньшим масштабом, чем у их современников мужчин. Тем не менее история искусства, как и прежде, отдает предпочтение невероятной продуктивности и монументальности замысла, а не избирательному и интимному. Наконец историческая и критическая оценка