Я немного позабавила ворчуна — нежно спружинила ступней и, совершив классическое антраша, по высокой траектории влетела в фургон. Оплеухой звякнула дверца. «Нечистая сила», — пробормотал мужичок и громыхнул задвижкой. Залез в кабину, помянул чертей-дьяволов, добился с кряхтом включения, и фургон задребезжал по брусчатой мостовой.
— Стоп, холера! — возник минут через двадцать пять начальственный зык. — Документы! Есть документы, гегемон?
— Как же-с, ваше графское степенство, — зафистулил мужичонка из кабины. — В наличии… Росписи, печать, порядковый номерок-с…
— C’est bien!.. Par ici, — грассировал тот же басовый зык, и я поняла, что знаю иностранные наречия. — Чего везешь? Я кого, сволочь, спрашиваю?
— Чего велели, то и везем. Ящики под рассаду… Метелок пяток… Лопат простых парочку… Совковых не дали, нету.
— Ладно. Валяй, гегемоша, протаскивай метелки на территорию.
— Grand mersi, mon general, — безошибочно прогундосил мой возница.
Ветки зашуршали по железу, оглаживая его, выспрашивая, делая уютные подвохи, усыпляя добродушной вальяжностью. Но дребезжащий фургон не поддался и не дал древесной службе получить никакой филерской информации. Заскрипела дверца, образовав голубоватый прямоугольник.
— Выпрыгивай, рыжая, доставил. — Мужичок пожевывал окурок шоколадной гаванны. — Промеж прочего, величают меня Михеич. Рюмашку с устатка примешь?
Парк сквозил изумрудно; в глубине его мраморные нимфы бессовестно свивались с дельфинами, омытые источаниями конденсированных рос. Волглыми облаками томно плыла сирень, гудели багровые паруса кленов, хмуро чернела косматая ель, увешанная белесыми лишаями, ливанский кедр распространял библейский озон, кокосовые пальмы на высоте небоскреба полоскали синью свои тропические шевелюры… Под искусственной скалой не таял декоративный сугроб… Рядом была беседка, зеленые скамеечки с вырезанным «Миша плюс Гога равно любое» (почему-то без мягкого знака), столик для доминошников с пометами чернильным карандашом «Рыба» и «А у нас яицы…». Заросшая тропинка куда-то… И этот легкий трепет берез… И что-то от тихого счастья, от мирной тишины почудилось мне.
— Не желаешь рюмашку-то? — продолжал спрашивать Михеич, покуривая «Герцеговину Флор». — Под огурчик? Сальца отрежу. Ну, тогда приступай. Вона имбирных орехов натрясло да всяких конских каштанов…
Я вошла в пятнистую солнечную аллею и начала смиренно выметать палую листву. За курчавой зеленью лип белел портик — мило, идеально, первой четвертью прошлого века… Гусиные перья, канделябры, забытый веер, в альбоме — пронзенное стрелою сердце и венок… А за портиком… За белым паскудно-лживым портиком свинцово громоздился, как градяная туча на небосклоне, буро-серый колосс, бесформенно-многоэтажный ангар, бессмысленная конюшня с тысячей кабинетных стойл. Я дышала настоем увядания и вдруг протянула ладонь горизонтально. (И это во мне… Зачем?) Синицы качались на худеньких прутиках, хитро поглядывали бисерным глазком. Одна порхнула на ладонь, чрезвычайно приятно царапнув ее цепкими коготками, сообразила, что семечек нет, и улетела прочь.
Я сметала листья. Спокойно, грациозно, даже сноровисто. И вот за спиной кашлянули, прочищая гортань. Я глянула (как тогда в зеркале) через плечо.
Низкий, пружинисто-прочный человек лет сорока пяти. Полнолицый, с зачесом поперек бледной лысины, в хвостатом концертном фраке, в свежей манишке. Стоял, сунув короткие руки в карманы байковых панталон. Холодновато-пристальными, опытными глазами он смотрел на меня из подглазных мешочков и облизывал нижнюю губу.
— В загадочности вся соль… И возможно, самое худшее… — Бекмарузинским говорком бормотал человек во фраке. — Итак, садовница?
— Садовником тут Михеич. Я только подметаю дорожки.
— Как же звать Михеичеву помощницу? Конечно, Венера, Венус…
— Не совсем. — Я стараюсь быть обаятельной. Не просто — а ослепительно и ошеломляюще. По его лицу нетрудно догадаться об откровенно порочной улыбке моего красногубого рта. И все же я играю нежную юность. Его взгляд застилает пленка близкого пароксизма, он шумно дышит, что свидетельствует о несдержанности и запущенном сердце. В моем ответе при взаимном розыгрыше нет синкопы. Недопустим кикс или сбой — только ровно текущий мелос порабощения. Он уже знает: не выкрутиться ему. Мое явление было предрешено рано или поздно. Он усмехается, и по его полному лицу кривой волной пробегает гримаса безысходности.
Мне почти жаль этого сорокапятилетнего диктатора с лысиной, прикрытой выкрашенными прядями, хотя я помню, что в подземных равелинах по его приказу или согласию удушают сотни людей; у трехлетних девочек выкачивают кровь для омоложения сифилитичных вельмож; строптивых юношей обрекают плавать в бассейне, где вода постепенно нагревается до кипения, — и невыносимые их страдания перед смертью видят с комфортабельных трибун матери, отцы и невесты… А питонам и анакондам государственного террариума вместо крыс скармливают мудрых каландаров, хранящих чистоту заветов и сокровищницу легенд. И многое еще, отвратительное, изуверски-жестокое совершается его именем, его неограниченной властью.
Но мне все это безразлично. Я не исследователь общественных пороков, не историк, не ассенизатор смрадных ям произвола. Я не обвинитель и не судья; я профос.
— Меня зовут Венуся. И правда, я похожа на Венеру. Только у настоящей глаза голубые и косят… — Я кокетничаю примитивно, как вокзальная потаскушка. Мне смешно — яс удовольствием располагаю этим мимически оформленным психо-физическим проявлением. — Ах, какой вы проказник!.. Но Венера, мне говорили, точно была косая. А мое полное имя Венцеслава. Да, очень торжественно звучит. Кажется, бабушка. Она родом из Богемии.
Мое грубое кокетство выглядит, наверное, заигрываньем пантеры с упитанным пекари…
— Удивительно, что тебя не величают какой-нибудь Клитемнестрой. — Он не предполагает действительного тупика; путая мифологию, он иронизирует в ответ на мою иронию. — А теперь брось все и следуй за мной.
Что ж, диктатор решил продолжить игру, любопытство, безусловно, подавило прочие чувства всесильного фрачника. Я буквально исполнила приказание: уронила метлу и пошла в шаге от него, чуть поотстав и вульгарно играя бедрами.
За идиллической колоннадой, в мрачном нагромождении корпусов, сияла щеколдой дверь — массивная и уродская до гадливого отвращения, до понимания какой-то безнадежной, поразительно напыщенной пошлости. По сторонам бурятскими идолами каменели верзилы в сером — шлем, краги, перчатки с раструбами, нос крючком и ручной пулемет с правого бока. Их оловянные глаза при нашем приближении остались недвижны, но челюсти, вспухнув, изобразили преданность. Хрустнула дверь, раскололась надвое; выскользнул оправленный в галуны, звякнул каблуком о каблук, сделал плотоядно-мужественную мину: усики встопорщились стрелками…
— Нравится тебе мой батальон? — свойски подмигнул мне диктатор. — Ребята свирепы как ризеншнауцеры. В свободное время гирю чреслами держат.
— Да уж, сущие тавроскифы, — согласилась я тоном портовой Ве-нерки, довольной успехами своего похабного ведомства.
Тут же было выяснено, что серые в крагах есть не что иное, как отпрыски пингвинов в фуражках и изнасилованных ими женщин. В этом заключалась какая-то особая хитрость; припомнились янычары — результат планомерной селекции ражих турецких головорезов со славянскими пленницами. Синтез девических воплей и безжалостного сладострастия прорастал ятаганным ужасом христианских стран.
— Псевдопингвины для того и бродят по городу, чтобы поддерживать у