Дрожащими пальцами она расстегнула кафтан, хотя куда как проще было срезать остатки одёжи ножом. Дорогие сапоги с Власа сняли еще вечером. Следом девка развязала пояс и, зажмурившись, потянула вниз порты. Но ощупью много не наделаешь, и пришлось, подавив смущенный вздох, продолжить.
Что уж, княжич был красив. Даже изуродованное, его тело не потеряло стати и гибкости. От голода и жажды обозначились ребра. Они тяжело расходились, когда Влас делал сиплый вдох. Травознайка намочила в воде тряпицу и обтерла каменные мышцы, ожог, ею же и оставленный, протянувшийся от бедра через живот, через спину и пустивший росток на лицо. Запекшаяся кровь не желала смываться, грязные раны сочились, кожа вокруг них была красная и горячая. Глубокий разрез на ребрах грозил загноиться. Но всего хуже были те раны, что скрывались от взора. Княжич хрипел, и изо рта у него тянулась вязкая алая дорожка. Поди разбери, губы разбили или все нутро. Оставалось лишь гнать Хозяйку Тени да молиться, чтобы воля к жизни у Власа оказалась сильнее.
А и придушить бы его заместо того, чтобы лечить! И вождя шляхов с ним вместе! Крапива отшвырнула тряпку и уткнулась лицом в колени. Почто Рожаница возложила на ее плечи столько тягот? Неужто потому, что мать травознайка не слушала? Али требы возносила негоже?
– Утащи вас всех к себе Хозяйка Тени! – взвыла она. – Ненавижу!
И сама оторопела от всколыхнувшейся внутри злости: не заметил ли кто, не осудит ли? Но ветви вишни надежно прятали девицу от шляхов. И те, сказать по правде, сами вспыльчивы без меры. Видно, не было у них матери, чуть что велевшей не позорить ее криками. Не приходилось, сцепив зубы, загонять злость глубоко в живот.
Травознайка стиснула кулаки – не время себя жалеть. Надобно лечить княжича, ибо живым он ей нужен куда как больше, чем мертвым.
Трав вокруг росло великое множество. Огненный корень, редкая баяница, просырь, что цвел лишь на болотах, да и то не всем давался. У чудно́го родника посреди Мертвых земель можно было отыскать диковинки, о которых Крапива лишь краем уха слыхала. И стояли они все разом в самом соку, хотя огненный корень собирали в середине лета, а просырь перед заморозками. Выйдет зелье на славу – мертвого подымет!
Крапива развела маленький костер в своем заливчике, выпросила котелок и творила ворожбу. Травы сладко пахли, густой дым курился над снадобьем, а вишня полоскала в воде тяжелые ветви. Так она и просидела до темноты: то по капле вливала отвар в рот Власу, то поила настоем шляхов, то готовила примочки. И только когда сырой жар сменился благостной вечерней прохладой, свалилась от усталости.
Княжич стал дышать без хрипов, и Крапива, воровато оглядевшись, дозволила наконец и себе искупнуться. Заскорузлая одёжа прилипла к телу, пришлось идти в воду прямо в ней и там размачивать да отстирывать. Бурая грязь стекала с волос, расходилась кругами. Крапива раз за разом окуналась с головой, а все казалось, что чужая кровь никогда не отмоется. Наконец, стянув мокрые тряпки, она набрала полную грудь воздуха и нырнула. Ледяная родниковая вода кусалась, кожа от нее становилась что у ощипанного гуся, но девица все не выплывала на поверхность. Будто бы там, над серебряной гладью, остались все беды, и не пробраться им через мерцающую препону.
Но девка не рыбешка, навечно под водою не останется. Легкие начало печь, и Крапива вынырнула. А вдохнуть так и не сумела, потому что Влас, только что не могший пошевелиться, лежал, опираясь на локоть, и неотрывно глядел на нее своими черными глазами.
Крапива присела, прячась в озере по шею, но чистейшая водица не скрыла ее тела. А завизжи – и примчатся шляхи, с радостью добьют едва очухавшегося княжича.
– Отвернись, – хмуро велела она.
– Вот еще.
– Отвернись, говорю!
– Ну, говоришь. Мне что с того?
– Я Шатая кликну. Он тебя…
Княжич спорить не стал, но не выказал и тени страха:
– Да, может. Ведь так поступают шляхи? Бьют тех, кто сдачи не даст. Вот только я дам.
– Ты встать-то не можешь.
– Но ты же все одно меня боишься. Вон синяя вся, а на берег не идешь.
И то верно. Пленник измучился так, что сам и поесть не сумел бы, а Крапива пред ним стояла ровно на казни. А и глядел Влас так, словно озерцо, зеленый остров в Мертвых землях, сама степь, да и Крапива заодно – все принадлежало ему одному. Сызмальства его так глядеть учили, что ли?
– Спасибо бы лучше сказал! Я тебя выходила…
– А я тебя от верной гибели спас, но благодарности тоже не дождался.
– А я…
– А ты мешалась только! – перебил Влас. – Вылазь уже. Я есть хочу.
И так сказал, что Крапива наперво послушалась, а там уже докумекала, что княжич раскомандовался. Но не лезть же обратно?
Девица отвернулась сама, чтобы хоть так унять стыд, обтерлась ладонями, натянула мокрую рубаху. И все чудилось, что взгляд княжича обжигает спину, но, когда она управилась, Влас лежал, подложив руку под затылок и рассматривая бледные пока звезды.
– Поторопись, – велел он. – У меня уже живот к хребту прилип.
Крапива до боли стиснула кулаки, из груди рвался вопль. Зато княжич и бровью не повел: лежал, словно не в плену, а в тереме на мягкой постели. И девка повиновалась, пошла к общему костру, откуда уже доносился запах пищи. Завидев аэрдын, Шатай подобрался, но рта при ней не открыл. Просить еды было неловко, но Крапиву и не принуждали – ее уже ждала плошка, и лежало расстеленное одеяло. Кривой маленько отодвинулся, давая место.
– Спасибо… – пролепетала травознайка. Взяла еду и, красная от стыда, пошла обратно к Власу. А что там пробормотал себе под нос Шатай, уже не слышала.
Ясно, что нарочно для пленника никто готовить не стал. Сглотнув слюну, Крапива пододвинула посуду к нему, но княжичу и того оказалось недостаточно.
– Покорми меня.
– Да ты дите малое, что ли? Или умираешь?
– Может, и умираю.
Надо признать, не сильно-то и соврал. Своими зельями травознайка Власа едва не с того света вытащила, да и ныне не была уверена, что до утра доживет. Впрочем, острый язык служил ему исправно, так что надежда имелась.
Руки мелко дрожали от злости, но Крапива зачерпнула похлебку. Княжич же приподнялся,