Они прошли дом насквозь, место тусклое и влажное, и все гудело от мух, и в тени там сидел кто-то еще. Вышли они в другую дверь, что открывалась во двор. Свет на конюшне был слаб, и человек зажег лампу и передал ее, глядя снизу вверх на Фоллера, и посмотрел, как громадный этот человек принялся осматривать животных.
Все они оскоплены, кроме вон той кобылы, конечно, сказал он, показывая.
Макен повернулся к нему. Еще нам понадобится сбруя, да и непромокайки, если у вас есть.
Человек кивнул. У меня все есть, что вам нужно.
Поглядел он искоса на мужчин и прикинул, что они при оружии, но сделал вид, будто не обращает внимания. Фоллер показал на рыжую кобылу и вороного мерина, и человек потер руки и одобрительно кивнул.
Сколько? спросил Фоллер.
Человек поскреб себе лицо. Давайте сперва поглядим на все, что вам нужно.
Они нагрузили лошадей поклажей и вывели к заржавленной колоде попить, вода затянута слабой радугой масла, после чего вывели их на улицу. Выехали они прочь за городскую черту, мимо домов с колоннами, горделивых и белых, и постепенно оказались в раздольной стране. Краснокрышие фермы озаряли местность средь обширных полей пшеницы и пастбищ на откосах, усеянных чернильным скотом, который пусто оглядывал проезжавших всадников. Солнце было жарким, и они сняли куртки и хлебали воду из фляг. Макен кашлянул в кулак, и прочистил горло, и посмотрел на Фоллера, и снова отвел взгляд в сторону.
Не было нужды для этого, сказал он.
Фоллер взглянул на него. Для чего не было нужды?
Того. Вчера вечером. Те две девушки. Они ж ничего не сделали.
Все что-нибудь сделали, ответил Фоллер. Все дело в том, кто решает.
От этого правильным оно не становится.
Фоллер туго завинтил флягу и сунул ее обратно к себе в суму.
Тяжесть. Вот в чем, полагаю я, вся загвоздка.
А?
Я сказал, вся загвоздка в тяжести. Подумай об этом сам. Он поглядел на Макена, который поглядел на него в ответ, все лицо сморщилось от смятения.
Дитя во чреве живет в тепле без тяжести. А потом рождается и становится этой вот мяучащей штукой, как животное. Ты об этом когда-нибудь задумывался, Макен? Почему оно так? Оно так потому, что оно впервые себя чувствует, обнаруживает собственную тяжесть в мире. И это для него потрясенье. От него оно так никогда и не оправляется. А с тяжестью приходит ощущенье, и боль, и голод, и нужда во сне, и все эти желанья и нужды, и все это ад инфинитум.
Это все тут при чем?
Видишь ли, дитя никогда не приходит в себя от боли собственной тяжести. Оно растет, а растя, нуждается в большем и хочет большего. Всегда больше, никогда меньше. Весь этот неутолимый голод к вещам. Дай голодному супу, и он попросит мяса. А когда ему дадут мяса, оказывается, что он уже сидит у тебя за столом. Дальше он столового серебра попросит. Тебе об этом надо хорошенько подумать. Каждое свое желание, какое человек удовлетворяет, ведет к новому желанию. Это штука неостановимая, бескрайность вот такого, желанье вечно маячит где-то близко, но не ухватишь.
Фоллер подогнал лошадь вперед, и Макен поехал с ним рядом, лицо озадаченное, но затем разгладилось. Но люди ж все равно люди, по большей-то части, сказал он.
Дай-ка я тебе кое-что скажу, Макен. Люди не люди. Они животные, дикари, слепые и глупые, идут лишь вслед своим нескончаемым нуждам, коих источник им неведом. А все остальное, что мы помещаем поверх, чтобы нам самим стало получше, заблуждение. Цена жизни есть бремя твоей собственной тяжести, и некоторым без него лучше.
* * *
Разгар утра и луговина, полная плодов. Они перебрались через забор и вошли осторожно, поглядывая, нет ли где собак. Он сорвал персик и облил его слюнями, зубы что клыки, и пронзил мякоть его, и тот отдал ему свою влагу, ручейками сбежал с губ, сладок был на языке. Резчик нагнулся к земле и поднял два упавших персика, обтер их ушибленную плоть большим пальцем, и они высасывали кожурки, пока те не стали сухими, как косточки, оба не произносили ни слова, и дошли они до купы деревьев, что румянились глянцевыми яблоками, и набили ими себе карманы.
Глубокая боль в ногах у них. Отдохнули под изобильем дуба, и Койл растирал себе палец, и они прикидывали, что уже близятся к выемке. Откинулись в синь-тень травы, бурливый лепет ручейка и шепот листвы с придыханьем и один за другим уснули. Певун осиного окраса взлетел на ветку над ними, и потряс ее тяжестью своею, и свистал, пока солнце билось с перстом облака и откатывалось на приволье. Колыхал траву ветер. Койл проснулся, мягко выехав на разгоне сна. Лицо его дочки и персиковый аромат сдобы ее, и, когда ясность завладела его умом, он встал со странным чувством, и сунул руку в карман, и осознал, что ленточка пропала.
* * *
Резчик посмотрел на него, лицо его скривилось в презренье, желтые зубы обнажились, а потом он поскреб седину у себя на челюсти. Хер там мы обратно пойдем.
Койл ему не ответил, просто уставился прямо в глаза долгим взглядом. Резчик уставился на него ответно, увидел, что этого человека не переглядишь. Должно быть, ты спятил.
Койл повернулся и дошел до забора, и быстро перелез его на дорогу. В руке у Резчика яблоко, и костяшки сжались на нем до белизны, и он его швырнул в дуб, плод раскололся, и после этого двинулся он следом. Арра нахер[7].
Койл шел, не отрывая взгляда от дороги, и Резчик с ним поравнялся, бормоча. Клятая ленточка, да какого ж лешего.
Койл ответил, не подымая головы. У меня она в руке была лишь чуточку времени назад. Должна остаться где-то тут.
Они поделили между собой узкую дорогу, перед ними томно высился холм, и дорога вминалась сухими отметинами колей, пропеченных солнцем. Койл теребил траву на обочине ногой, а краснохвостый сарыч кружил над ними в воздухе, обнаруживал в нем незримые фигуры, по каким скользить.
Он чувствовал, как сердце у него туго сжимается. Шел, затаив дыханье, сжав кулаки и потрескивая костяшками, и начал ощущать такую печаль, какую не мог держать в узде, будто сверху на него обвалилось еще больше тяжести. В животе начал каменеть узел, пока не вырос до того, что от него можно лопнуть. Дурень я, да и только. Одна эта чуточка у