Подтянув штаны, мы с братом бросились вслед за мальчуганами на площадь.
Там долго-долго вливали бензин в бачок. Потом долго-долго заводили мотор. А он не заводился… Потом снова вливали и снова заводили…
Когда всем надоело это занятие, а солнце начало припекать, вдруг моторчик застрекотал. Сашка прибавил газ, и малюсенький аэроплан задрожал всем телом. Его поставили на землю. Сашка сдерживал его довольно долго, поправлял рули высоты и глубины и вдруг отпрянул в сторону.
К нашему удивлению, аэроплан подскочил на метр и — полетел. Он летел, летел, летел над бурьяном, над болотами, над тропинками. Он взял курс к морю, но вдруг резко переменил его: дрогнуло правое крыло, и аэроплан повернул к горе Самата-арху, к тому самому месту, откуда солнце показывалось по утрам.
Мы чего-то орали, гоготали, визжали.
Аэроплан начал теряться из виду. Но вот — ура, ура, ура! — он снова повернул на сто восемьдесят градусов и ринулся в нашу сторону.
— Он планирует! — крикнул кто-то.
— Это же не планер!
— Все равно!..
— Нет, не все равно!
Аэроплан летел высоко; чтобы увидеть его, приходилось задирать голову. Потом он подлетел к нам совсем близко и рухнул наземь. Мы подбежали к нему — хвост торчал кверху, а в остальном все было в порядке.
— Сашка, — сказал я, — дай я подыму его…
— Нет, — сказал Сашка.
Тогда я отдал ему царский пятак, с которым всем везло при игре в расшибаловку, и Сашка смягчился:
— Ладно, подними его, только осторожно.
Я взял аэроплан на руки, точно ребенка, осторожно, весьма осторожно. Я понял: он был тяжелее воздуха. Вот это да! Это не то что шар братьев Монгольфьер! Тот был легче воздуха!..
Я посмотрел вверх — там светилось солнце. Но у меня на руках было нечто, что дороже самого солнца, — аэроплан! Именно на аэропланах летали ухажеры сестер Кеоновых и летал сам Шпиль…
Я бы все отдал Сашке за его бензиновый моторчик. Но у меня даже язык не поворачивался предложить что-либо. Что на свете дороже моторчика?!
С большим сожалением вернул я аэроплан Саше, отошел в сторону и с грустью улегся на теплую траву.
Я глядел в голубое небо, в самый пуп его: отныне моя душа принадлежала ему, то есть сотоварищу всех аэропланов на свете, без которого не совершится ни одно чудо на свете.
…И ЯВИЛСЯ ВОЛЫНЩИК
В один из декабрьских ненастных вечеров бабушка Фотинэ начинала считать дни. На пальцах. А потом спрашивала:
— Сегодня какое число?
Ей кто-нибудь отвечал — папа, мама, я или Володя. А сестра Таня слишком была несмышлена, чтобы заниматься столь сложным делом.
— Хорошо, — говорила бабушка. — Это по новому стилю?
— Да, по новому.
— Ведь новый стиль пришел к нам после революции?
— Да, после.
— А какое же это будет число по старому?
И снова начинала считать на пальцах. Ей обычно советовали прибавить или вычесть тринадцать дней: дескать, если число соответствует новому стилю, то надо вычесть тринадцать, чтобы получить значение по старому стилю, или прибавить тринадцать к старому, чтобы получить новый.
— Совсем запуталась, — признавалась бабушка и почему-то начинала отсчет с предыдущей пасхи. Потом провозглашала: — Скоро рождество!
Значит, будет праздник. Мама всплескивала руками и начинала думать вслух: что пошить детям, что приготовить к празднику на обед и ужин и какие нужны будут подарки к Новому году?
— Шить детям не обязательно, — говорила бабушка, потому что это было не так просто. — Леля, шить надо к пасхе. И даже обязательно. А вот овечку или поросенка я бы купила. Нельзя без них.
Потом начинали обсуждать немаловажный вопрос: к кому идти в гости и кого ждать к себе.
Мама говорила:
— Придут сослуживцы Дмитрия из реального училища, из гимназии и семинарии.
— Все, что ли? — вопрошала бабушка, хотя знала, что будут только немногие из них.
— А отца Георгия не будет, — говорила мама. — Он, говорят, где-то в Болгарии. А Макрина Георгиевна будет. Ян Теледи непременно зайдет.
Это были крестные — мои и Володи.
— Саша и Ефросинья непременно навестят. Да и к ним сходить надо…
А это были моя и Володина кормилицы.
Словом, пора наступала горячая.
Отец сидел за столом у лампы «чудо» и, казалось, ничего не слышал. Но это было не так. Потому что он вдруг спрашивал маму:
— А чем гостей поить и кормить будем?
Мама вдруг проглатывала язык, а бабушка тут же приходила ей на выручку:
— Ничего, Дмитрий, все у нас найдется…
И мы радовались: разумеется, будет все, раз бабушка так сказала.
— Учтите, — предупреждал отец, — сейчас уже два Новых года — старый и новый.
— Слышишь, Леля? — обращалась бабушка к дочери.
— А рождество?
— Что рождество, Леля?
— Мама, пойми же: ведь два Новых года нынче и два рождества.
— Как так?
— Так, так, — подтверждал папа. — Одно рождество европейское, другое — православное.
— Я знаю только православное, — заявляла бабушка. И снова принималась считать на пальцах. — Я спрошу отца Элизбара, как он скажет, так и сделаю. А впрочем, все сама знаю…
Маму больше всего занимала практическая сторона — когда и что готовить. Если четыре праздника — это одно, если два — другое, а три — это третье…
Отец покашливал в раздумье. Нам казалось, что он тоже что-то подсчитывает, а на самом деле он уже мыслями был далеко-далеко — где-нибудь в Древнем Египте, или Древней Греции, или Месопотамии, — потому что все свободное время писал «Историю Абхазии».
Когда мама вдруг обращалась к нему: «Дмитрий, что ты думаешь об этом?» — он долго не мог понять, о чем это она: его с небес низводили на грешную землю. И тогда его оставляли в покое. Мама и бабушка сами все обсуждали.
Когда казалось, что все уже решено, вдруг отец бросал камешек в успокоившийся пруд семейных треволнений. Он говорил:
— А про волынщика не забыли?
О боже! Верно, придет же волынщик, чтобы поздравить с рождеством. Раньше он появлялся только раз, а теперь что же? Два раза?
Волынку я и Володя любили. А вот волынщика очень страшились.
И чего это напомнил о ном отец? Во дворе воет ветер, сыро, темно, а тут еще и волынщик!
Володя шептал мне на ухо:
— Он живет в горах?
Разумеется, в горах. Где-нибудь у подножия Кавказского хребта…
— Где прикован Прометей? — продолжал брат.
Еще одна напасть в этот декабрьский