Мама предложила ему стул. От угощения он отказался, выпил только стакан вина. Мокрый башлык волынщик скинул с головы и кинул на бурку.
Лохматые, давно не чесанные волосы, огромная борода, словно побывавшая среди диких колючек, усы, совершенно упрятавшие в своих волосяных дебрях рот, и щетинистые брови над глазами…
Трудно было понять, что выражается в лице волынщика, его попросту не было, то есть лица… В глазах матово прочерчивались три концентрических круга на сероватом фоне. Это и были зрачки.
Черкеска волынщика вся была в заплатах, причем почти все они серовато-грязного цвета. А вот чусты казались очень прочными и, я бы сказал, почти новыми. Такие чусты из сыромятной кожи иногда могут заменить калоши. Во всяком случае, это неплохая обувь для горных троп.
Под мышкой волынщик держал какие-то тряпки. Оказалось, что тряпки и есть волынка. Музыкант сунул в рот деревянную короткую трубку и начал дуть в нее что есть мочи. Волынка стала надуваться, приняла очертания, отдаленно напоминающие какое-то безногое животное с доброго подсвинка.
— С рождеством Христовым! — выговорил наконец волынщик и заиграл какую-то мелодию.
Мы с братом со страхом наблюдали за ним, держась поодаль от него — за маминой юбкой.
Волынщик играл, все сильнее прижимая рукой волынку, точнее — кожаный сосуд, наполненный воздухом, а свирель, соединенная с сосудом, пела то густым басом, то хриплым тенорком. Губы у волынщика, точнее — усы, зашевелились, и он замурлыкал. С трудом можно было различить какие-то слова.
Отец сидел напротив и с удовольствием слушал. Мама смотрела на волынщика благодарно, а бабушка недоверчиво поглядывала на знакомого пришельца.
Пока волынщик играл, мама собрала ему всякой еды, завернула в бумагу и положила в мешок, который мы только что приметили у ног волынщика.
Больше получаса играл волынщик, а потом встал, поклонился и стал собираться, что-то бормоча.
Отец сунул ему в кулак две серебряные монеты и сказал:
— Большое тебе спасибо за память. Приходи еще.
Вскоре мы остались одни — всей семьей. Только мокрые пятна на полу говорили о том, что недавно на этом месте сидел промокший под дождем человек.
— Ну? — обратился к нам отец. — Понравилось?
Мы с братом не могли перевести дух.
— Он их напугал, — гневно сказала бабушка. — Я бы этого чудака не пускала в дом. Грязный какой-то.
— Что ты хочешь? — возразила мама. — Он же с гор спустился.
— Будто в горах нет чистоплотных! — проворчала бабушка, поглаживая рукою головы мне и брату. — Фу! Какой дух! Надо окна открыть, проветрить помещение! — Потом она обратилась к нам: — А вы? Чего вы испугались? Да я его больше на порог не пущу!
Словом, когда прошел непонятный испуг и мы с братом обрели дар речи, помчались на улицу, чтобы рассказать товарищам о странном волынщике. Первому же попавшемуся другу мы сказали так:
— Мы совсем его не испугались. И он совсем не страшный.
А к концу дня легенда о волынщике обросла новыми подробностями. И это уже была подлинная биография живого соседа и сотоварища знаменитого Прометея, прикованного к скале.
ПО ВОДУ
Варламу Качарава
— Жора-Володя!
Это голос нашей мамы. Мы сидим под лестницей, не отзываемся.
— Жора-Володя!.. Вы здесь?
Мы молчим. Мы знаем: время близится к трем пополудни, скоро отец придет с работы, к его приходу нужна холодная артезианская вода. Она хороша особенно в августе, когда все горит под солнцем.
— Куда они подевались? Только что были…
Нет, идти по воду придется. Не миновать этого.
— Тут мы! Тут!
— Где это — тут?
Мы выходим во двор. На балконе стоит мама. В руке у нее глиняный кувшин — абхазская алькарацуа. Кувшин пористый, вода просачивается сквозь его стенки. Испаряясь, она охлаждает содержимое кувшина. Словно в аравийской пустыне. И поэтому мы с братом называем его алькарацца.
— Разве не слышите? Я уже охрипла.
— Нет, — нагло вру я, — мы ничего не слышали. Мы играли.
— Надо сходить к Лефтеру.
— Куда?
Мама разводит руками:
— Можно подумать, что первый раз слышите имя Лефтера. Вы что, с луны свалились?
Да нет же, не с луны. Но лучше бы с луны. Меньше было бы забот. Знала бы мама кое-что — наверняка не посылала б по воду. Да еще к самому Лефтеру!
— Долго вас уговаривать?
Мы молчим.
— Жора-Володя! Что с вами?
— Ничего.
— В таком случае берите этот кувшин, а второй стоит под лестницей. И живо к Лефтеру! Папа вот-вот появится.
— Иди, — говорю я Володе.
Он пожимает плечами и взбегает вверх по лестнице.
Черт возьми, мы с Володей словно в западне! Сеня не идет — он боится. Женя тоже трусит. Выходит, мы с Володей одни будем отдуваться. А ведь было как? Идут по площади Панджо и этот Вартан. К ним подходит Женя, и начинается драка. Сеня встревает в нее. Мы с братом бежим не то чтобы на помощь, а скорее разнимать дерущихся. И тут я получаю в морду, Володя — под коленку. Начинается настоящая потасовка. Панджо и Вартан едва уносят ноги. Отбежав на приличное расстояние, обещают вздуть нас как следует…
— Воды не хотите? Приходите к Лефтеру! — кричат они и грозятся кулаками.
Дело в том, что жили они недалеко от артезианского колодца Лефтера, все время торчали на улице — попробуй пройти мимо них! Мы их называли хулиганами, уличными мальчишками. Я не сомневаюсь сейчас в том, что в их глазах мы были отъявленными хулиганами и настоящими уличными мальчишками.
Как бы там ни было, задача перед нами стояла прямо-таки неразрешимая: идти или не идти к Лефтеру? Идти — значит, нарваться на драку, а не идти — значит, надо что-то объяснять матери. А что объяснять? Положение, что называется, безвыходное… Хотя бы Сеня или Женя сходил с нами. Но они наверняка трусят. Так же, как и мы… Володя очень точно определил наше положение.
— Хуже губернаторского, — сказал он с серьезным видом (он всегда мне казался серьезным).
— Чего вы стоите на солнцепеке? Слышите, Жора-Володя?
Это опять мама.
Мы идем со двора, сворачиваем налево и усаживаемся на травянистом тротуаре: надо все хорошенько продумать.
— И думать тут нечего, — возражает Володя. — Петух думал, думал да издох!
— Лучше заткнись! — предупредил я. — Ты хочешь получить в морду?
— Нет.
— Ну тогда думай… Что ты скажешь Панджо?
— Ничего.
— А Вартану?
— Тоже ничего!
— Ладно, в таком случае скажут они.
— А что? — поинтересовался Володя.
Я поднес ему кулак под самый нос:
— Видал-миндал?
Крыть ему было нечем.