– На улицу, дура! Сгоришь!
В толпе перед входом, из которого уже тянуло дымом, суетился франтоватый купчик, видимо, хозяин заведения, и тут кто-то из зрителей упал на выходе, следом другой, а в зале что-то оглушительно взорвалось и посыпались стекла.
Савинков оторопело глядел, как стоявшие рядом раскидывают кучу-малу, выдергивая упавших за руки и оттаскивая их в стороны. Из фойе уже плескало огнем, когда последним выскочил обладатель баса – дьяконского вида мужик, тащивший за шкирку киномеханика и вставший только на нашей стороне. Парень сполз вниз по стене, бормоча под нос: «Мел… мел…»
– Что мел? Что ты несешь? – встряхнул его дьякон.
– Мел… раскололся… – ему явно тяжело было говорить, он откашливался и утирал слезы, – кусок… раскаленный… на пленку… полыхнуло…
– Вот, Крамер, сами видите, почему никаких больше встреч. Дерево, ткань, один узкий выход, это хорошо, что сегодня обошлось. Кстати, вам надо побыстрее уходить, я уже слышу колокол от Басманной части, сейчас тут будут пожарные и полиция.
Лето 1905
Терентий на недельку съездил на родину, в Конотоп, и вернулся обалдевший.
Как и многие тишайшие провинциальные городки, известные разве что сортом огурцов или особенными мочалками, Конотоп не имел серьезной промышленности, кроме железнодорожных мастерских при узловой станции, и оставался стандартным местечком черты оседлости, с четвертью евреев среди прочих жителей.
Революционная лавина, как мы ни пытались ее сдержать и направить, неслась и ширилась, втягивая в себя все больше людей, зачастую против их воли. Сразу после манифеста свобода печати стала осуществляться явочным порядком – пока власти не опомнились, начали выходить десятки новых газет и журналов. Изредка цензура успевала закрыть одно-другое издание, но на их месте немедленно возникали три-четыре новых. Заодно появилось множество профсоюзов и партий, даже эсеры и эсдеки перешли на легальное положение, были созданы партии кадетов, консерваторов, монархистов и пресловутый Союз русского народа.
А в Конотопе вот уже несколько месяцев по ночам гремели взрывы.
Бомбы подкладывали то на подоконники учительских квартир, то на крыльцо общежития городовых, и после каждого бабаха, пока по счастью или по неумелости доморощенных террористов без жертв, город наводняли листовки «союза учеников», анархических групп с вычурными названиями или комитетов революционных партий. Кто-то открещивался от взрывов, кто-то, наоборот, брал ответственность на себя и грозил новыми, так оно и шло до манифеста.
– Ладно когда броненосец бунтуется из-за офицеров или рабочие на фабриках бастуют, а тут сплошь молокососы, – рассказывал Жекулин. – Гимназисты, реалисты вроде Мити, студенты пошли по городу с красными флагами, с ними жидки с жидовками увязались, встречных заставляли шапки ломать, а кто не желал – так и лупцевали. Всей толпой подступили к тюрьме, требовать своих, кого раньше заарестовали, обратно, палили в воздух, а стражников там – ну десяток, ну два, а толпа тысячи три человек. И полиция растерялась, не знали, что делать, манифест-то демонстрации разрешил, а вот можно ли в тюрьме ворота выламывать, не сказано, оттого и неуверенность в начальстве большая была. Эти, значит, «прогрессивная молодежь», послали трех студентов на переговоры и уболтали открыть ворота, а там пошло-поехало – сперва политических выпустили, а там уж и всех остальных, кто за кражи или разбой сидел.
Казаков в город прислали, но мало, сотню всего, а им же присутствия охранять надо – ну там суд, правление уездное и прочее. Гимназисты вообще распоясались, поначалу-то разве стекла учителям били да срамное про них на стенах писали, а тут хозяевами себя почуяли, всем дерзят, что ни день – то новые требования, то инспектора училищ отставить, то уволенных от учения вернуть в гимназии и прочее такое. И жиды тоже как с цепи сорвались, свобода, ити ее. Нет, жизнь у них не сладкая, но зачем же в иконы стрелять было?
– А точно евреи стреляли?
– Да кто там сейчас разберет? Все митингуют, а власти в городе, почитай, и нету. Ну и когда попика из Вознесенского собора заставили красному флагу кланяться, камилавку с него сбили, да по шее накостыляли, все в обратную сторону и шарахнулось. Тут уж обыватели возроптали, кликуши-то церковные ужасов нарассказывали, так полгорода пошло жидов громить. И слава богу, казакам в помощь еще драгун два эскадрона пригнали и роту солдат, кое-как остановили, но убитых было человек десять – и погромщиков двух застрелили, и в пожаре в синагоге человек сгорел, и забили нескольких. Худо, очень худо.
И газеты эти пакостные – где трое соберутся, так напишут, что сотня, а коли есаул пригрозит взять толпу в нагайки – так непременно пропечатают, что стреляли и рубили. Нет бы народ успокоить, так еще больше норовят, как костер керосином тушить.
– А в уезде что делается?
– Тут точно не знаю, все больше с кумом в мастерских сидел, но, по слухам, крестьяне землю делят, усадьбы дербанят и пару мельниц сожгли. А еще законники киевские приезжали, адвокаты – власти после погрома вгорячах многих похватали, так эта, как ее, «Правозащита» очень толково всех, кто в погроме не замазан был, освободила.
– А многих арестовали? – правозащитники были проектом Муравского, и было очень здорово, что они работают не только в больших центрах, но и вот в таких маленьких городках.
– Дак вся тюрьма забита была, кого только не было – и погромщики, и социалисты, и ворье всякое, слабину почуявшее.
А после погромов, как рассказал Терентий, пришла другая волна – подметные письма и экспроприации. Ушлые ребята сообразили, что если подписываться «борцами за народное дело» или там «группой анархистов», то можно по-легкому срубить бабок.
– Вот, Михал Дмитрич, полюбуйтесь, специально газетку сохранил.
«Господину Присяжнюку от анархистской группы „Черное знамя“.
Буржуазия ограбила народ, и мы возвращаем ему эти деньги для освобождения народного. От вас, как принадлежащего к классу буржуазии, мы требуем сто рублей. Эти деньги вы должны сами вынести в семь часов вечера на Сарнавскую улицу, направляясь от своего дома по левой стороне. В одном месте к вам подойдет человек и возьмет деньги, который вы должны держать в руке; если же вами будет сделана попытка положить руку в карман, то в вас будут стрелять. Если деньги не будут даны добровольно, то мы возьмем их силою. Ваше благоразумие подскажет вам, что лучше заплатить сто рублей, чем быть взорванным на воздух. В случае отказа от исполнения этой буржуазной повинности вы будете застрелены на улице, а дом взорван».
– И как, поймали?
– Пытались, одного городового ранили, а мазурики утекли. Но многие платили, это точно. Пару раз отказывались, так им бомбы взрывали,