Надо заметить, что Переяслав — центр кожевенного производства. Этим промыслом занято более тысячи человек кустарей. Если прибавить торговцев и семьи, занятых этим производством, то число заинтересованных достигнет огромной цифры. И против этих «реальных интересов» выставляются только чисто бюрократические меры и полумифические «советские кожевни». Обуви вообще нет. Надо быть советским служащим, чтобы получить «ордер на кожу». Частным лицам это недоступно. Я каждый день хожу гулять в гор‹одской› сад и встречаю там частную учительницу. Она преподает языки и вообще занимается частным преподаванием. Она щеголяет в опорках: одна нога в фантастическом обрывке бывшего когда-то сапога, другая — в лапте!
Если переяславское дело будет поставлено как следует, то наверное откроется много злоупотреблений, но — будет ли оно поставлено как следует? К. И. Ляхович взял на себя доставить мне и систематизировать весь этот материал. Иначе мне пришлось бы плохо. Я теперь плохой работник в таких спешных и волнующих делах. Сердце у меня приходит в порядок, но меня охватывает какая-то слабость, которая отражается даже в речи9. В. Н. Фигнер отмечает то же явление после своего ареста. Голос у нее стал чужой, визгливый, не ее тембра. У нее, конечно, были причины для волнений значительно больше, чем у меня. Но она была в тюрьме, а мне приходится оставаться в тех же волнующих условиях, и они усиливают слабость речи. Фигнер отмечает то же явление у петрашевца Ахшарумова. Он предупреждал это громким чтением, я не догадался своевременно прибегнуть к этому средству.
3 февр‹аля› 1921 (н. с.)
Вчера я послал (с оказией) письмо Раковскому о переяславской провокации10. Сегодня написал (завтра посылаю) письмо об арестах украинцев11. Большевики обвиняют и деревню и украинскую интеллигенцию (даже боротьбистов, т. е. украинских коммунистов) в ненависти к советской власти. А между тем теперь в России нет уже другой власти, кроме той, которая продолжает все разрушать. Теперь уже становятся железные дороги. Вчера некто Кривицкий отправился в Москву (кажется, от профсоюза). Доехал только до Харькова. Оттуда вернулся на лошадях. Ночевал по деревням. Говорит о растущей ненависти сельского населения к большевизму. (Теперь уже к большевизму, а не только к коммунизму)…
6 февр‹аля› н. с.
Говорят много и даже пишут в советских газетах о больших раздорах среди коммунистической партии, которая разделилась на «троцкистов» и «ленинистов». За Троцкого будто бы стоит военная партия, но это едва ли так. По крайней мере, у нас военные за Ленина.
Ленин утверждает, что у нас «рабочая республика, но с численным преобладанием крестьянства». Кроме того, рабочие сильно подверглись бюрократизации. Это приводит Ленина к отстаиванию профессиональных союзов. Другие утверждают, что ныне правительство рабочих, рабочая диктатура, поэтому защищать интересы рабочих не от кого.
Сколько лжи! Ленин тоже уже запутался и даже, говорят, раз сказал об одном месте своей речи: «Это я ляпнул!» Кроме того, говорят, он жалуется на усталость и говорит, что все это ему до смерти надоело.
Как бы то ни было, в господствующей партии начинается какое-то движение, т. е. жизнь. Казалось уже, что все застыло в бюрократических формах. А это была бы настоящая смерть.
7 февраля 1921 (н. с.)
Пришло письмо от Володи Туцевича12. Его зять, Владимир Александрович Мухин, кубанец, б‹ывший› полковник, арестован и увезен в Харьков. Он просит похлопотать. Я принялся за письмо к Раковскому, когда мне сказали, что меня спрашивает кто-то приехавший от Туцевича. Это оказался сам В. А. Мухин, освобожденный и возвращающийся в Одессу. Все, значит, кончилось благополучно. Мухин (его собственно› по-кубански зовут Муха) пробыл у нас часа три, обедал и рассказывал о своем приключении. Всех десять человек, арестованных с ним вместе, отпустили. Следователь, о котором он отзывается, как о человеке неглупом и симпатичном, заявил прямо, что их арест является идиотством со стороны местных властей. Тем не менее их продержали что-то около 2–3 месяцев в Харькове, и понадобилась «голодовка», чтобы на их дело обратили, наконец, внимание. (Совсем прежние нравы!) Им предоставили удобный поезд, и они возвращаются в Одессу. Все хорошо, что хорошо кончается.
Мухин, как кубанец, разумеется, относится очень отрицательно к деникинству. Расстрел членов рады послужил началом развала добров‹ольческой› армии: кубанцы сразу отшатнулись. Деникин, по-видимому, был игрушкой в руках реакц‹ионных› элементов. «Измена» кубанской рады состояла в том, что они заключили союз с горскими народами. А Мухин объясняет это прямой необходимостью: рядом с Кубанью живут горцы, и кубанцам приходилось полевые работы производить с винтовками наготове. А тут вдобавок — казаков требовали на фронт. Казнь членов рады — жестокая, кровавая бессмыслица. Деникин или не разобрался в этом или был слишком слаб, чтобы противиться. Вообще Деникин уходит в историю далеко не почетным образом.
Недавно вернулись члены ком. молодежи (коммола) с поездки в столицы. Один из них делится впечатлениями поездки в «Известиях» со своими товарищами. Возвращались они очень удобно. Один паровоз назывался «Ленин», другой — «Маркс». На обоих были соответствующие стихи. Стихи, посвященные Ленину, кончались словами:
… пусть будет
К коммуне радостен твой путь.
А в то же время вернувшиеся из Харькова не в парадных поездах рассказывают настоящие ужасы. Происходит демобилизация. Поезда загружены страшно. Люди кидаются слепо в вагоны, на крыши, на буфера. На расстоянии четырех только станций перед Полтавой на буферах замерзли и свалились шесть человек!
Такова «парадная