«Лавка травницы… Занятно, уместно, вовремя…» Тина ускорила шаг и буквально в несколько ударов сердца – во всяком случае, показалось, что очень быстро, – оказалась прямо перед входом в лавку.
Три ступеньки вниз – сложенный из камня домишко заметно врос в землю, – скрипучая дверь с вырезанным в ней глазком в форме перевернутого треугольника, надтреснутое и глухое, какое‑то старческое по ощущениям, бренчание колокольчика, и волна невероятных и невозможных запахов, ударившая в лицо.
– Добрый день, – произнесла Тина машинально. Она не знала, с кем здоровается. Еще не успела увидеть или угадать: хозяин лавки должен был быть где‑то рядом, но был ли он там и где именно, если все‑таки был?
– И тебе, славная, доброго дня! Проходи, не стесняйся. – Старушка‑травница обнаружилась в самом темном углу просторной комнаты со сводчатым потолком, с которого свисали низки сушеных листьев табака и чая, вязки лука и чеснока, пучки трав.
– Спасибо, – улыбнулась Тина. – Я и не стесняюсь, я рассматриваю.
Она огляделась. Полки вдоль стен, заставленные деревянными и лубяными коробами и коробочками, глиняными кувшинами и бутылями мутного стекла, штофиками из камня и медными кунганами,[2] кипами и связками сушеных папоротников, трав и цветов. Прилавок и стол. Аптекарские весы, и еще одни, и каменные ступы с каменными же терками, фарфоровые ступки и агатовые пестики, мельничка из дерева и бронзы, плошки да миски, серебряная чаша, стеклянный кубок, разделочные доски, деревянные и мраморные, ножи…
– Красиво у вас, – сказала наконец, удовлетворив первое любопытство. – И пахнет замечательно.
– Но ты же, девонька, не нюхать сюда пришла? – Старушка встала с трехногого табурета и шагнула на свет. Она была маленькая, иссохшая, почти утратившая вещественность.
– Как знать, – пожала плечами Тина, «вслушиваясь» в свои ощущения. – Может быть, и нюхать.
Тина и сама не знала, как это случилось, что сделала она и что сделало с ней это место, но ощутила вдруг, что «открывается», а дальше все пошло словно по писаному: одно за другим.
– Кунжут, – сказала она, моментально выделив эту «ниточку» из перепутанного клубка сотен и сотен запахов и ароматов. – Розовые лепестки, черный перец, камфорный кардамон, ладанник…
Все это было ясно, как день. Понятно и знакомо. И все это было не то.
– У вас есть лист красного терна? – спросила она, оборачиваясь к старушке. – Не бойтесь, я не причиню вам вреда.
На травнице не было лица – одна лишь белая, словно гипсовый слепок, маска страха.
– По вашему слову, Госпожа! – Старушка все‑таки нашла в себе силы преодолеть сковавший ее ужас. – По вашему желанию, Сильная! – И травница склонилась в глубоком поклоне.
Но Тине сейчас было не до церемоний.
– Красный терн! – повторила она в раздражении. – Ну же, женщина! Скорей!
– Да! Да! – засуетилась старушка, поспешно разгибаясь. – У меня есть тернец! Есть! – И она метнулась к полкам. – Не гневайтесь, Властная!Я всего лишь травница, простая знахарка…
– Поторопись! – Тину охватило страшное нетерпение, она просто не могла больше ждать. – Ну!
– Вот, он, Указующая! Вот!
– Дай сюда! – Тина выхватила из рук травницы кедровую шкатулку и, поставив ее на прилавок, подняла крышку. Разумеется, это был всего лишь «саркофаг».
«Покровы, – Тина быстро, но осторожно развернула шелковый плат. – Власяница, убор…»
Батистовая пелена, бархатный мешок.
«Саван, ковчежец…» Распустив узлы на кожаном шнурке, она достала из лайкового кисета плоский сосуд, выточенный из черного агата. Крышка была плотно притерта, а едва видимая ниточка соединения покрыта толстым слоем застывшей сосновой смолы, янтарно‑красной, прозрачной, но твердой как сталь.
– Принеси слезы черного камня! – потребовала Тина.
– Справа от вас, Величавая!
Тина посмотрела в указанном направлении и сразу же выхватила взглядом крошечный пузырек, затерянный в хаосе разнообразных предметов, сваленных, казалось, без всякого смысла и порядка на прилавок.
– Так. – Тина вытащила двумя пальцами деревянную пробку и сразу же почувствовала приятный сладковатый запах.
«Слезы черного камня [3] растворяют янтарь и смолу… Кто сказал?» Но не было времени думать, и не пришло еще время вспоминать.
Тина выхватила из протянутой старческой руки помазок и принялась за работу. Нетерпение сжигало нервы, подталкивало в спину, дышало в затылок.
«Ну же! Ну!»
Но целая минута ушла на то, чтобы аккуратно – со всем тщанием – очистить от смолы место соединения крышечки и плоского сосуда, похожего то ли на плошку, то ли на круглую коробочку для румян. Долгая минута, нестерпимая тоска…
«Скорей!» Тина подцепила крышечку за край острием кинжала и чуть нажала на рукоять.
Короткое, но точно выверенное движение, и на ложе из сухого мха перед Тиной предстал лист терновца. Узкий, с изрезанными на манер пилы краями, темно‑красный, словно покрытое засохшей кровью лезвие протазана или глефы,[4] он пах жизнью и смертью, таившимися в его плоти, и, разумеется, вечностью, потому что тогда, когда перволюди впервые увидели свет, красный терновник уже рос на холмах дальнего запада. Сладость и горечь, свежесть и тлен…
«Отворяющий запоры… Снимающий печати… Открывающий пути…»– чей это был голос? Кто нашептывал эти странные слова Тине на ухо?
Она поднесла плошку к лицу и глубоко вдохнула ни с чем не сравнимый запах терновца.
– Ох! – непроизвольно вырвалось из горла Тины, и перед ее внутренним взором начали рушиться стены запретов, потому что печати были сломаны, запоры отворены, и пути открыты…