«Не заставляй меня делать это…»
Никс собрала весь огонь, который оставил ей Даал, каким бы скудным тот ни был. Вобрала его в свое сердце, напевом разожгла ярче.
«Не заставляй меня делать это…»
Она обратилась к потрепанным остаткам разума орды и поделилась тем, что знала, что помнила. Тот должен был понять. Что-то в ней хотело, чтобы он не понял, но он понял. Рааш’ке и миррские летучие мыши пошли разными путями, но по сути своей они были во многом одинаковыми – общинными и вечными. Она попросила разум орды помочь ей, показать, как ей следует поступить. Никс хотела, чтобы он отказался. Этого не произошло.
«Не заставляй меня делать это…»
Склонившись над огнем Даала, она раздувала его своим напевом, насколько могла. Баашалийя попытался присоединиться к ней, попискивая в унисон, но Никс закрылась от него. Это был напев, который нельзя было делить с ним на двоих – если только у ее усилий был хоть какой-то шанс принести успех.
«Не заставляй меня делать это…»
Разум орды выжидающе наблюдал за ней с необъятностью веков, наготове.
«Не заставляй меня делать это…»
Но она уже делала это раньше.
И, не позволив себе окончательно расклеиться, Никс отскочила в сторону, вздернула голову Баашалийи и глубоко вонзила нож ему в горло. Это был не тот милосердный укол, как тогда, когда она бережно взяла крохотную искорку Баашалийи и поместила ее в более крупное тело.
Это была безжалостная бойня.
Она глубоко вонзила лезвие и рванула его на себя. Горячая кровь окатила ей руки. Баашалийя плакал и мяукал, слабо хлопая крыльями, стремясь вырваться, но все еще не желая покидать ее. Она вцепилась в него еще крепче. Его всхлипы молили о прощении – хоть он и не понимал за что.
Никс не могла утешить его своим напевом, размыть перед ним свои острые края. Чтобы все получилось, он должен был быть обособлен от всего остального мира, явив перед нею лишь свою чистую, ничем не запятнанную сущность.
Она всхлипывала и раскачивалась от горя, но вонзала нож все глубже, пытаясь отыскать в себе холод бронзы, позволяющий без раздумий и одним движением свернуть шею, бесчувственность воина, способного убить ни в чем не повинного человека.
Наконец, пропитанная его кровью, дрожащая всем телом, Никс почувствовала, что он перестал сопротивляться. Крылья его опустились. Его мольба о прощении перешла в жалобный шепот, а затем затихла.
Она положила ладонь на его сердце – такое же чистое, каким и было всегда.
Вскоре оно остановилось.
Никс откинулась назад и исторгла из себя свой напев на весь мир. Сплела из него яркую сеть и накинула ее на тело Баашалийи, укутав ею каждую милую ей частичку его тела. Затянула ее потуже, когда выпевала наружу свою боль, собирая в этих золотых прядях все, что было Баашалийей.
Она все сжимала и сжимала ее, вбирая всего его в себя целиком: его любовь, его наивную чистоту, его раздражительность, его голод, его страхи, его привычки, его мечты – каждую частичку его жизненной сущности.
И пока это делала, искорка Баашалийи постепенно превратилась в золотое сияние летнего солнца. И все же Никс все тесней смыкала эту сеть, своими напевом и огнем силясь еще крепче прижать его к себе. Солнце превратилось в твердую звезду, вечную и совершенную. Ей хотелось смотреть на нее до скончания веков – но внутри себя она передала ее в другие руки.
Поступок, ничуть не менее жестокий, чем та резня. Отпустить его, доверить кому-то другому…
Разум орды втянул эту звезду в свою черную древность, полностью окутав ее, затмив ее красоту. Будучи рааш’ке, он не мог слить свое сознание с Баашалийей. Вот почему Никс пришлось вытащить Баашалийю из его тела – ничем не замутненного, первозданного, полностью отделенного от нее, не затронутого даже обуздывающим напевом, который был у них один на двоих.
Но пусть даже эта древность и не могла поглотить Баашалийю, она могла удержать его.
Никс шептала этому вечному духу, понимающему, о чем она просит его.
И он не отказал ей.
«Прими меня».
* * *
Даал попытался вмешаться, но Джейс оттолкнул его обратно себе за спину.
Огромная летучая мышь протиснулась в туннель перед ними, злобно и безумно визжа на них. Изумрудный огонь плясал и метался по блестящим медным иглам, вделанным в сталь и череп. Клыки рассекали воздух, разбрызгивая яд. Она шипела, исходя слюной. Глаза ее были озерами огня.
От вида этого изумрудного сияния у Даала скрутило живот. В нем была порча, гниль и мор. А еще порок и порабощение. Это было все самое мерзкое в этом мире, обращенное в огонь.
Как ни странно, но Грейлин устоял перед этим огнем – наверное, видя перед собой одного только зверя, а не порчу, которая подпитывала его. Рыцарь поднял свой меч, по всей длине которого были выгравированы виноградные лозы, обагренные кровью. Он колол и рубил, отчаянно отбиваясь. Клинок зазвенел о стальной шлем чудовища.
Чудовище щелкало зубами, плевалось и визжало.
Грейлин отступил, но от усталости у него подкосились ноги, и он тяжело упал на пол, ударившись локтем. Рукоять выскользнула из его хватки, а меч, подпрыгивая, заскользил по полу, остановившись между кончиками крыльев монстра.
Летучая мышь бросилась на свою упрямую добычу. Но тут вдруг остановилась – так близко, что ее пыхтящее дыхание отбросило волосы Грейлина назад.
Чудовище оглянулось через плечо в сторону купола, словно услышав свист своего хозяина, и испустило пронзительный крик.
Под прикрытием этого крика Грейлин перевернулся на живот, проскальзывая между упертыми в пол крыльями, и схватил свой клинок. Грудь монстра высоко вздымалась над ним. Обеими руками ухватившись за рукоять, рыцарь поджал под себя ногу, готовый нанести удар в самое сердце летучей мыши.
– Наконец-то… – выдохнул Джейс.
Даал тоже требовал удовлетворения, представив, как рааш’ке стремительно падают с высоты. Хотя он знал, что эта летучая мышь порабощена, было лучше положить конец ее мучениям. Даал впился взглядом в тлетворный огонь – и тут огненная корона шлема вдруг замерцала, на миг став золотистой.
И в этот же момент он услышал едва различимую мелодию напева.
Но этого оказалось достаточно.
Даал стрелой метнулся мимо Джейса и подпрыгнул в воздухе, когда Грейлин нацелил свой меч в сердце – сердце, в котором все еще теплилась надежда.
* * *
Покинув свое тело в темноте внизу, Никс слилась с ореолом энергии, окружающим разум орды рааш’ке – золотым огнем вокруг черного солнца, в самой глубине которого сияла ослепительная белая звезда.
Разум орды вынес ее из бесконечного колодца под купол. Прямо перед ней согнулась дугой Каликс, наполовину просунувшись в туннель. По всему ее телу и крыльям с потрескиванием хлестал изумрудный огонь. Ее стальной шлем сиял зловещим пламенем погребального костра.
Никс внутренне содрогнулась при виде такого зрелища. С этой потусторонней точки зрения все выглядело гораздо более угрожающе. Однако она побудила разум орды двинуться дальше. Когда они подлетели к чудовищу, Никс притянула этот огненный ореол к себе, обнажая укрывшуюся под собой древнюю черноту – приманку для демона, который еще так и не насытился.
Каликс повернула голову, привлеченная все еще кровоточащей раной разума орды – ощутив все, что успело от нее ускользнуть. Из горла у нее вырвался дикий крик. Сила, стоящая за ним, была сродни грозовой буре.
До этого Никс использовала свой обуздывающий напев, чтобы защитить разум орды. Но только не сейчас. На сей раз она придержала его золотистый ореол при себе – силу, которая даже не принадлежала ей, а исходила из древней тьмы под ней. Разум орды оставил себя беззащитным, готовый принести одну последнюю жертву, чтобы искупить тысячелетия ужаса и страданий, которые он причинил.
Крик Каликс молотом ударил по разуму орды, рассеивая его, превращая память, вину и радость в ничто. Никс представила, как с Корня снимают бронзу, обнажая его сияющую сердцевину.
Это