– Сережка – хороший парень. Добрый.
Мы с Марком медленно шли по ночному бульвару, недалеко от моего дома. К счастью, тут можно было гулять относительно спокойно. Наркоманы этот бульвар не особо жаловали, а местные слишком уж ревностно за ним следили. Конечно, порой тут собирались компашки пацанов и девчонок из разных дворов, но до взаимных доебов доходило крайне редко. Все чтили негласный нейтралитет. Да и не принято было на Речке доебываться до пацана, который идет с девчонкой. В Окурке же все было по-другому. И в Марке окурковский пацан был сильно заметен. По взгляду, внимательно скользящему по скамьям с отдыхающей молодежью. Взгляду холодному и цепкому. Отчасти даже злому. Голос же звучал спокойно, словно Марк прогуливался не по ночной Речке, а где-нибудь в центре.
– Настя его жалит порой слишком уж сильно, – ответила я.
– Настя всех жалит. Вне зависимости от внешности, пола и отличительных особенностей, – хохотнул он. – Порой кажется, что без этого она потеряет смысл жизни. Но Сережку она любит. Где-то там, внутри своей черной души. Пусть никогда в этом открыто не признается. Да и сложно не любить. Жизнь его хорошенько так потрепала. Как и многих.
– В смысле?
– В прямом, – коротко ответил Марк. Он закурил и, улыбнувшись, протянул пачку мне. Я отказываться не стала. Что-то подсказывало, что сигарета точно не помешает. – Он о своей жизни мало чего рассказывает, но и пары «сцен», как сказал бы Сема, хватит. Короче, то, что он карлик и так понятно. И если мать в Сереге души не чаяла, то отец, как только понял, что сын родился не таким, благополучно свалил в закат и фактически забил на него хуй. Потом школа… Сережка о ней вспоминать не любит, да тут и так понятно, что приятного в школьных годах не было.
– У нас всяких ущербных в класс коррекции отправляли, – ответила я.
– Его это тоже не миновало, – задумчиво кивнул Марк. – К ним вся школа, как к цирку уродов относилась. Обшарпанный кабинет, Сережка как-то фотографии показывал своего класса, где-то в глубинах школы, куда и шпана-то не забредет. И дети там учились. Девочка с дцп, немой, кого там только не было… Только ребята-то нормальные были. Умные. Без задержек в развитии, а к ним, как к имбецилам относились. Да, был у них там один, недалекий. Один всего. Так гребли под одну гребенку. Мы ж в одной школе учились.
– Серьезно?
– Ага. Я на два года постарше. Но видел, как их училка в столовку водила, а мы с пацанами ржали… Бывало, что и доебывались до них. Девчонка та, с дцп, как ее звали… Карина Шарипова, кажется. Карина идет в библиотеку, а за ней табун кривляющихся уродов. Ржут, издеваются, толкают. А она идет и молчит. Глаза только блестят и губы дрожат… Над Сережкой тоже издевались. Огрызком звали. Не знаю, откуда у него столько терпения было. Его доебывают, а он молчит и улыбается. Однажды старшака одного улыбкой своей из себя вывел. Сережку в туалет школьный затащили и там избили. Жестко. Он на пару недель пропал. Дома в себя приходил. Хорошо, что мама у него нормальной оказалась. Сережка ее любил больше жизни. Правда, когда я в девятый перешел, она умерла. С сердцем что-то, не знаю. Серегу в детский дом оформили, до совершеннолетия. Отец-то от него отказался, а родни больше не было. Вот и отправился он в казённый дом. А там нравы суровые, жестче, чем в школе. Не знаю, как, но Сережка и там человеком остался. Не превратился в звереныша, как многие. О сцене грезил. Актером быть мечтал. Даже в Кулек наш, ну… институт культуры поступить пытался. Да кому там карлик нужен? Отшили его, даже на квоты наплевали. Пытался он еще раз, через год, да хрен там плавал. А жить на что-то надо, вот и пустился в заработки. В театре детском грибы да кусты всякие играл. Копейки платили, но хоть так, чем совсем ничего. Так и перебивался шабашками, пока к нам не попал. Ну, ты это слышала уже. Сейчас он хоть немного на ноги поднялся. Сережка, конечно, ни за что не признается, то мы – это его вторая семья. Про маму свою он тоже не забывает. Есть у него, если можно так сказать, странность одна.
– Так, это уже пугает, – рассмеялась я. Марк, улыбнувшись, мотнул головой.
– Не, не. Все в рамках приличия, Жень. Просто Сережка каждое воскресенье на кладбище ездит. Ну, если съемкой не занят. На могилку мамы своей. Стихи ей читает, о жизни своей рассказывает. Еще услышишь, как он бубнит себе под нос на кухне что-нибудь из Бродского. Говорит, что так легче. Ну а мы… мы не осуждаем. Свои, все-таки, да и у самих скелетов в шкафах предостаточно.
– У тебя тоже есть? – улыбнулась я. Марк неожиданно нахмурился и поджал губы.
– Есть, – скупо ответил он. – Но, может, когда-нибудь я тебе о них расскажу. А пока… хватит грусти. Во время таких прогулок о любви говорить надо, а не о сломанных судьбах.
– Есть истина в твоих словах, – кивнула я и, зевнув, снова рассмеялась.
– Ну, вот. Уже усыпил, – поддержал мой смех Марк. – Ладно, пошли до дома провожу. У меня завтра съемка, а потом институт начнется. Надо как-то будет график устаканить, чтобы съемки практике не мешали.
– Ох, бля… Практика… – простонала я. – Надо вот было тебе напомнить.
– Что поделать, – пожал плечами он. – Грызть гранит – это тебе не семки щелкать.
– Угу. Хорошо хоть школу на Речке дали. Не надо в ебеня тащиться.
– Капризная вы, Евгения Анатольевна.
– О, ты не представляешь насколько, – съязвила я. – Потому и кавалеров на горизонте не наблюдается.
– Это радует, – загадочно хмыкнул Марк. Остановившись у двери в подъезд, он спросил. – Ты тут живешь?
– Не совсем. На третьем этаже, а не на этой лавке.
– Смешно.
– Старалась, – улыбнулась я. – Ладно. Спасибо за прогулку и насыщенный день. Будет что внукам в старости рассказать.
– Эту сказку про Румпельштильцхена они точно не поймут. Кстати, послезавтра натуру снимаем в области. Ты поедешь? Сцены в замке отсняли, теперь черед природы.
– А можно?
– Можно, – улыбнулся Марк. – Забронирую тебе местечко в автобусе. Только учти, едем с утра и на весь день. У Семы по плану и дневные съемки, и вечерние. Хочется ему снять, как на закате Румпельштильцхен трахает свою пленницу.
– Уверена, это Насти идея, – проворчала