– Я с нетерпением ждала вас! – Ее щеки порозовели; ей трудно было говорить.
– Сударыня… – начал было я.
Она сделала мне знак молчать. А тут еще старуха-служанка встала с кресла и шепнула мне:
– Молчите! Графиня не выносит ни малейшего шума. Ваши слова могут ее взволновать.
Я сел. Спустя несколько секунд госпожа де Мерэ собрала остаток сил и с бесконечным трудом просунула правую руку под подушку. Секунду она лежала неподвижно, потом сделала последнее усилие и вытащила из-под подушки запечатанный конверт; крупные капли пота выступили у нее на лбу.
– Я доверяю вам мое завещание. О боже! Боже мой! – простонала она.
И это был конец. Она взяла распятие, лежавшее на постели, судорожным движением поднесла его к губам и умерла. Право, как вспомню, какие у нее были глаза в смертную минуту, мне до сих пор делается не по себе. Наверно, она сильно страдала, но в ее последнем взгляде светилась радость, и это чувство запечатлелось в ее застывших глазах. Я унес завещание; вскрыв его, я узнал, что госпожа де Мерэ назначила меня своим душеприказчиком. Все свое имущество, за исключением некоторых особо оговоренных сумм, она завещала больнице в Вандоме. А относительно Гранд-Бретеш она распорядилась так. Она предписывала оставить дом в течение пятидесяти лет после ее смерти в том самом виде, в каком он окажется в день ее кончины, воспрещала доступ в него кому бы то ни было, не дозволяла производить ни малейших починок этого дома и даже выделила определенную сумму на жалованье сторожам, если в них будет надобность, чтобы в точности выполнялась ее последняя воля. По истечении указанного в завещании срока, если воля покойной будет соблюдена, дом должен перейти к моим наследникам – вам, сударь, наверно, известно, что сами нотариусы не имеют права наследовать по завещанию своих клиентов. Если же воля завещательницы будет нарушена, то все переходит к законным наследникам, с тем, однако, что будет выполнено дополнительное завещательное распоряжение, каковое должно быть вскрыто по истечении указанных пятидесяти лет. До сей поры завещание не было опротестовано, следовательно…
Долговязый нотариус, не договорив фразы, с торжествующим видом посмотрел на меня, а я привел его в полный восторг, сказав ему несколько приятных слов.
– Сударь, – сказал я, – вы произвели на меня своим рассказом такое сильное впечатление, что мне кажется, будто я вижу перед собой эту умирающую, с лицом белее простыни; горящие глаза ее внушают мне ужас. Она будет сниться мне сегодня всю ночь. Но, по всей вероятности, у вас возникли кое-какие догадки по поводу этого странного завещания?
– Сударь, – ответил господин Реньо с забавной важностью, – я никогда не позволю себе критиковать поведение лиц, удостоивших меня таким подарком, как вот эта бриллиантовая булавка.
Вскоре, однако, мне удалось преодолеть щепетильность вандомского нотариуса, и господин Реньо сообщил мне – разумеется, со множеством отступлений – соображения глубоких политиков обоего пола, мнения которых в Вандоме неоспоримы, как закон. Но эти соображения были столь противоречивы, столь путаны, что я, невзирая на весь мой интерес к этой достоверной истории, чуть не задремал. Глухой, однообразный голос нотариуса, привыкшего, видимо, прислушиваться только к собственным словам и заставлять выслушивать себя своих клиентов и сограждан, усыпил меня, восторжествовав над моим любопытством. К счастью, господин Реньо собрался уходить.
– Ах, сударь, – сказал он, спускаясь по лестнице, – многие хотели бы прожить еще сорок пять лет, но… минуточку!.. – И он лукаво приложил указательный палец правой руки к ноздре, словно хотел сказать «внимание!». – Чтобы столько прожить, надо быть моложе шестидесяти лет!
Я закрыл за ним дверь, выведенный из дремоты его последними словами, которые, очевидно, казались ему необычайно остроумными. Затем я уселся в кресло, поставил ноги на каминную решетку и принялся воображать роман в духе госпожи Радклиф[56], построенный на юридических данных нотариуса Реньо, как вдруг дверь моей комнаты отворилась от энергичного прикосновения ловкой женской руки. Вошла моя хозяйка, полная, жизнерадостная, добродушная женщина, не исполнившая своего предназначения: это была настоящая фламандка, ее следовало бы запечатлеть на одном из полотен Тенирса.
– Ну что, сударь, – сказала она, – господин Реньо, верно, выложил вам свою историю о Гранд-Бретеш?
– Да, тетушка Лепа.
– Что же он вам рассказал?
Я вкратце повторил ей смутную и бесцветную повесть о госпоже де Мерэ. При каждом слове она все больше настораживалась, глядя на меня с пытливостью трактирщицы, – это качество является чем-то средним между чутьем жандарма, хитростью шпиона и лукавством купца.
– Дорогая тетушка Лепа, – добавил я, кончив рассказ, – мне кажется, что вы знаете еще кое-что… Иначе зачем бы вам сейчас прийти ко мне?
– Ах, честное слово, нет! Это так же верно, как то, что я зовусь Лепа.
– Не клянитесь! По глазам вижу, что вам известна какая-то тайна. Вы знавали господина де Мерэ. Что это был за человек?
– Боже мой, господин де Мерэ был красавец-мужчина, такой высокий ростом, что его взглядом не охватишь. Настоящий пикардийский дворянин! А уж нравный! Чуть