Адмирал Риковер пытался объяснить Картеру, что правильное время для правильных вещей — это всегда прямо сейчас.
«Мне представляется невозможным откладывать то, что, на мой взгляд, нужно сделать», — объяснял позже Картер.
Дисциплина — это весьма частый метод борьбы с прокрастинацией. Но и справедливость тоже способна тут помочь. Мы не хотим что-то делать, потому что знаем, что будет трудно. Потому что знаем, что это дорого обойдется. Потому что у нас есть и другие приоритеты. Но самое проблематичное заключается вот в чем: нам незачем признаваться себе, что мы никогда этого не сделаем. Мы вполне можем внушать себе утешительную ложь: «Я сделаю это позже. Сделаю, когда буду более уверен в себе. Сделаю, когда посчитаю действительно важным».
Но так мы нарушаем аристотелевское представление о добродетели. Это не то, к чему мы пришли, это ежедневная практика — привычка. И в этой ежедневной практике мы становимся теми, кто мы есть.
…Или нет.
«Ты можешь быть хорошим сегодня, — напоминал себе Марк Аврелий, возможно, обдумывая какое-то столь же спорное решение. — Вместо этого ты выбираешь завтра»[100].
Чем дольше вы стоите на краю трамплина, тем труднее прыгнуть — и тем меньше вероятность, что вы отважитесь на прыжок. Вы забиваете себе голову. Вы придумываете причины. Вы теряете мужество.
Давайте не будем продлевать свои трудности. Давайте не будем уклоняться от своих обязанностей. В конце концов, нам придется поступить правильно: изменить ситуацию, извиниться, принять трудное решение, сделать первый шаг. Так почему бы просто не покончить с этим?
В какой-то момент нам придется за это заплатить. Так давайте начнем.
Не потом. А прямо сейчас.
Часть II. Мы (социополитическое)
Справедливость — это добродетель, которая делает нас полезными не только для других, но и для себя.
Сократ
Дело не в вас. И никогда не было в вас. Дисциплина — это я-добродетель. Можно сказать, что справедливость — это мы-добродетель. Речь идет о κοινωνικαί — общем благе. Одно дело — быть человеком личной правильности, но для чего? Потому что мы хотим сделать мир лучше. Потому что мы хотим внести свой вклад в общественное благо, как советуют стоики. Потому что мы заботимся о других — о тех, кто похож на нас, о тех, кто нам не нравится, о тех, кого мы никогда не встретим, о тех, кто еще даже не родился. Мы собираемся, чтобы вместе творить добро. Творить добро для менее удачливых, для сражающихся, для преследуемых, для людей, чьи взгляды и потребности отличаются от наших. Чтобы оказаться частью решения, а не проблемы. Расширить определение возможного, того, что поддается решению. Сотворить для других то, что мы желали бы для себя, — и таким образом немало сделать для себя самих.
Из слабых рук передаем вам факел…
Это произошло в мае 1787 года. Двенадцать человек собрались в типографии в самом центре Лондона. Одни из них были квакерами, другие принадлежали к англиканской церкви. Одни были молоды, другие стары. Одни богаты, другие нет. Одни давно активно выражали свою гражданскую позицию, другие никогда этого не делали.
В основном здесь были состоятельные и хорошо образованные люди, которые практически не сталкивались лично с тем, с чем поклялись покончить, — с трансатлантической работорговлей.
Безусловно, это один из самых отвратительных институтов в истории человечества. Но в пересчете на сегодняшние цены та индустрия стоила многие миллиарды долларов. И ее чудовищная несправедливость — при всей ее важности для экономики — намеренно скрывалась от глаз среднестатистического британца, ведь в Лондоне не видели ни цепей, ни плетей, ни надсмотрщиков. Все это существовало где-то очень далеко.
И тем не менее двенадцать человек, которые родились свободными, решили объединиться с целью уничтожить работорговлю — целью столь же смелой, сколь и необъяснимой на первый взгляд. Безусловно, это было совершенно новое явление и, как указывает историк Адам Хохшильд, возможно, первый случай, когда «большое количество людей возмутилось и долгие годы продолжало возмущаться из-за чужих прав».
Так ли это?
Даже если то был не первый прецедент, момент все равно изменил мир.
И как случается, отмена рабства началась на перекрестке, который Геракл наверняка узнал бы.
В 1785 году, за два года до встречи в Лондоне, молодой человек по имени Томас Кларксон, будучи студентом богословского колледжа в Кембридже, принял участие в конкурсе латинских эссе. Вице-канцлер университета предложил тему: Anne liceat invitos in servitutem dare? («Правомерно ли обращать в рабство людей против их воли?»)
Как и многих других учащихся, Кларксона в первую очередь волновала оценка, поэтому он писал то, что, по его мнению, должно было обеспечить победу. Он не задумывался особо о том, во что на самом деле верит. Это сработало. Его безупречная латынь, его неожиданное суждение — да, господствующее в обществе мнение недопустимо, владеть рабами аморально — принесли ему награду и академическую славу. Перед Кларксоном замаячила многообещающая карьера. Однако, выехав верхом из Кембриджа в Лондон, он призадумался.
Как бы ему ни хотелось отмахнуться от этой темы — как от простого задания, абстрактного дискуссионного вопроса, — он не мог перестать рассуждать. А что, если он прав? И что, если ситуация, когда один человек владеет, продает или эксплуатирует другого, действительно аморальна?
Кларксон спешился и пошел рядом с лошадью — настолько его поглотил этот вопрос, снова и снова звучавший в голове. Там, на перекрестке перед деревушкой Уэйдсмилл в Хартфордшире, он пришел к судьбоносному выводу, меняющему мир: если содержание его эссе истинно, то «настало время, чтобы кто-нибудь увидел конец этих бедствий».
Если выражаться прямо, то таким человеком может стать он сам.
В итоге потребуются не один человек и не дюжина активистов, собравшихся тогда в типографии. Это будет коалиция множества народов, разных рас и нескольких поколений, и им придется трудиться как сообща, так и по отдельности на протяжении более века — до 1888 года, когда последней крупной страной, отказавшейся от торговли людьми, станет Бразилия[101].
Приятно думать, что отмена рабства произошла бы в любом случае, что общество в конце концов поступило бы правильно. Но в этой идее, как бы она ни была распространена, заключено нечто угнетающее, даже лишающее сил. Потому что она исключает роль, которую в развитии мировых событий могут сыграть отдельные личности — такие же, как мы. Оно затушевывает то, что способны сделать смелые мужчины или женщины, чтобы повернуть историю