— Ну что, целоваться будем? — заглянул он ей в лицо, когда вышли после концерта на холодный Лиговский проспект и двинулись в сторону станции «Площадь Восстания».
— А что, надо? — улыбнулась Ира.
— Надо, Ириска, надо, — ответил Петька и припал к её губам своими, горячими и влажными.
Ира целовалась с парнем впервые, если не считать неумелых поцелуев с соседом по даче, пареньком, который был младше её на год. Тогда она вообще ничего не ощутила, только неудобство, от того, что к тебе прикасается совсем другой человек. Сейчас она буквально утонула в этом новом ощущении, стараясь продлить его как можно дольше. Они целовались всю дорогу до её дома, расположенного в одном из спальных районов города, целовались в подъезде, пока она не услыхала, что где-то наверху хлопнула дверь, и мамин перепуганный голос сказал, по всей видимости, отцу:
— Иди, ищи, уже первый час, а её нет!
Через неделю Пётр нашёл её в университете и как-то очень торжественно заявил:
— В воскресенье пойдём на Дворцовую, надо белоленточников поддержать. По всей стране митинги!
— Каких белоленточников? — удивилась Ириша. И она, и родители были людьми аполитичными, а подруги тем более.
— Ты не знаешь? Ну, темнота! Ладно, по дороге расскажу, идёшь или нет? — строго посмотрел он на неё, и Ира поняла, что он отказа не примет.
— Так, придётся проводить с тобой политзанятия, — обнял он девушку. — Я, например, с детства человек политизированный. Меня папа к этому приучил, постоянно дома политинформации устраивал. Правда, теперь наши взгляды разошлись, он красный и критикует власть слева, а я либерал и критикую власть справа. Папан, понятно, по Союзу скучает.
— А моя бабушка говорит, что в Союзе хорошо жили, все были одинаковые и никаких олигархов.
— В чём-то твоя бабушка и права. Олигархи в нашей стране — большая беда, а президенты им служат. Вот поэтому мы и идём с тобой на митинг. Ты голосовала на выборах в парламент?
— Нет, мне только через месяц восемнадцать будет, — засмущалась Ира.
— А понятно, ты ещё и малыш. Малыш-Ириска — здорово! А я в этом году уже голосовал. Представляешь, как клёво, когда тебе доверяют определить будущее страны? Я, например, за партию «Яблоко» свой голос отдал. Это самая путёвая партия у нас. Правда, я в их программе толком ничего не понял. Предлагают землю народу раздать по сорок соток, типа пусть строятся и экономику поднимают. Я, может быть, тоже бы взял сорок соток и построил нам с тобой дом, детишек бы завели, курочек, — болтал без умолку Петька, — но зачем эти сотки тем, у кого дача есть или квартира? Ты как считаешь, Ириска? Ах, да, ты у нас вне политики. Так вот, по моим сведениям, все в Питере голосовали за «Яблоко», а они в Думу не прошли.
Ире было стыдно, что она ничего не понимает, но она верила другу на слово и слушала его с удовольствием. До Невского проспекта добрались на метро, потом быстрым шагом дошли до Арки Главного штаба на Дворцовой площади и в нерешительности остановились. Вся Большая Морская вплоть до входа на Дворцовую была заставлена большими крытыми машинами.
— Пека, извини, а зачем тут эти машины? Они очень похожи на те, что нам на дачу продукты привозят, — спросила Ира у приятеля, — только нет надписи «Продукты».
— Это не хлебовозки, это автозаки. Я в прошлом году их уже видел, когда участвовал в «Марше Несогласных». Они служат для перевозки преступников и этих самых несогласных. Наловит полиция кучку — и в автозак.
— Зачем? — удивилась перепуганная девушка.
— Как зачем? Чтобы очистить улицы от либеральной слизи, как говорят единороссы в Думе. Я в этом транспорте побывал, — беспечно болтал Петька. — Ударили пару раз дубинкой по спине, взяли под руки и повели в автозак.
— И что?
— Да ничего, привезли в участок, рассказали, как надо любить Родину. Я задавал много вопросов, и меня, как политически грамотного, отпустили. Ещё и руку на прощание пожали. Приходите к нам ещё, говорят, товарищ Шкодин, больно вы понятливый. Может быть, и другим подадите положительный пример.
— Врёшь ты все, — взволнованно и неуверенно сказала Ира. — Сознайся, врёшь или нет?
— Конечно! Или нет, — ответил Петька, когда они уже поворачивали на Дворцовую. — Ты что, мне не веришь? — посмотрел он на неё большими круглыми глазами. — Или, может быть, трусишь?
— Нет, не трушу. Просто ты так говоришь, что не знаешь, верить тебе или нет. Как-то несерьёзно.
— А глаза какие в этот момент?
— Большие и глупые, — рассмеялась девушка и пошла в сторону стоявшей на площади толпы.
— А вот грубить старшим по званию нельзя! — догнал, обняв за плечи, привлёк к себе и, запрокинув её головку, поцеловал.
— Нашли, придурки, где целоваться! Другого места нет? — услыхали они голос, доносившийся из шеренги омоновцев, стоящих вдоль стен здания Генерального штаба. — Если на митинг, то проходите дальше, а лучше идите, целуйтесь вон, возле Петра, там все молодожёны целуются.
Строгий дядька в полном облачении омоновца, похожий на офицера, махнул резиновой дубинкой в сторону Исаакиевского собора.
— Тут одни педерасты собрались, нечего вам — малькам — возле них делать, — решил растолковать он свою рекомендацию.
— А можно, мы всё же посмотрим, что там такое? — невинным голосом произнёс Петька.
— Иди, если тебе жизнь не дорога, но девчонку оставь. Ребёнок она совсем, вон какие глазищи, чуть чего, и слезы польют.
— Ничего и не польют, — дёрнула плечом Ириша и потянула друга за собой, — мы пойдём, хорошо?
— Идите-идите, раз мозгов нет, но потом не обижайтесь! — буркнул вслед омоновец.
Митингующих у Александрийского столпа собралось довольно много. Люди стояли с просветлёнными лицами, сжимая в руках кто белые флаги, кто бечёвки с привязанными на них белыми шариками. Некоторые были с самодельными транспарантами, на которых корявыми буквами было выведено: «За честные выборы», «Долой ЕР!», «Чуров — обманщик», «Путина долой!» Почти у всех на груди были приколоты бантики из белых лент.
— Почему всё белое? — поинтересовалась Ирина.
— Это цвет чистоты. Намёк на то, чтобы выборы были честными. Понимаешь?
— Понимаю, только пошли отсюда побыстрее, — сказала девушка и потащила парня за рукав к выходу с площади.
— Пошли, конечно. Мне рядом с тобой даже митинг не интересен. Был с друзьями, внимал, а теперь только о тебе думаю.
— И что же ты думаешь?
— А то,