– Тебе наложили повязки… Я так понимаю, рана оказалась легкой… – В тоне отца слышалась приятная Авелю озабоченность.
– В физическом смысле ран нет, – проговорил Авель. – Я дал согласие отправиться сюда, потому что… потому что… это безумие…
Отец выдохнул, тяжело опустился на постель рядом с ним и проговорил:
– Да, я знаю. Тут двое ваших из «Кракена». Один всё время молчит, а другой… Это страшная война случилась с нами. Страшная.
Они очень похожи, отец и сын Гречишниковы. Оба среднего роста, но коренастые, с широким и тяжёлым костяком, с обильными светло-русыми шевелюрами на головах. Их похожесть не ограничивается внешним сходством. Авель чуть более хрупкий, ранимый, чувствительный, но такой же решительный, твёрдый. Мужик.
– Наше поколение шестидесятников пережило многое. Как там поёт этот татарин на лицо, но с фамилией хохляцкой? «Раньше был ты хозяином империи, а теперь сирота»? Так вот, мы – поколение сирот – хотели, чтобы у наших детей, бумеров, жизнь была посчастливей нашей, и перестарались…
Авель пожал плечами:
– Разве можно быть слишком счастливым? – проговорил он. – Счастье либо есть, либо его нет. Разве можно быть слишком счастливым?
– А ты помнишь, как говорила твоя бабушка? Всё есть, а счастья нет – так говорила она. Счастье – это нажраться хорошей еды, если ты голоден, а не лопать деликатесы каждый день. Счастье – это как следует отдохнуть после плодотворного труда, а не нежиться весь день напролёт семь дней в неделю. Когда нечего хотеть, разве это счастье? От такой жизни человек становится вялым, инфантильным, тупеет. Это с одной стороны. С другой – он боится утратить привычный комфорт, а потому… Крысы в таких условиях перестают размножаться. Я в двадцать пять лет первый раз стал отцом, и это не рано. Тебе тридцать, и мне бы хотелось узнать: где твоя женщина?
Авель вспыхнул. С одной стороны, он был счастлив тем, что через столько лет его суперзанятой отец вдруг заговорил с ним по-человечески. С другой…
– У мужчины должна быть постоянная женщина, – проговорил отец. – Хотя бы одна…
Отец прервал сам себя на полуслове, задумался о чём-то. Кожа на его лице собралась складками, губы сложились в забавную гримасу, и Авель вдруг понял, что очень-очень, больше чем кого-либо на свете, любит этого человека.
– Ты сказал «хозяин империи»…
– Да…
– Мне не совсем понятно, какую империю ты имел в виду.
Лицо отца разгладилось, снова сделавшись обычным – замкнутым, непроницаемым.
– Ту самую, которую имел в виду Юрий Шевчук. Удивлён? Все шестидесятники, да и семидесятники тоже – о стариках я уж и не говорю! – дети совка. Все мы, от Алексея Николаевича Косыгина до самого распоследнего вора, в прошлом – хозяева империи.
– А мы?
– Бумеры? Мозги промыты, но в остальном…
Отец уставился на Авеля. Его лицо ровным счётом ничего не выражало, но голубые глаза-буравчики сверлили голову Авеля, как две бормашины.
– Вы не креативны, – проговорил отец после короткого молчания. – Одурманены, но небезнадежны. Сегодня я наблюдал, как ты вытаскивал этого страдальца… Такая самоотверженность: руки изранены, смертельно устал, но не отступил. А ещё ты пел.
– Ну да! И что?
– Меня удивил не только репертуар, но и аранжировка.
– Ничего удивительного. Репертуар с твоей флэшки, которую ты оставил в моём «ягуаре», ну а аранжировка… Ты знаешь, я не Муслим Магомаев. Не те вокальные данные, вот и приходится выкручиваться…
Отец присел на койку. Архаичная металлическая сетка, на которой лежал тощий ватный матрас, заскрипела. Авель хотел бы сказать отцу, как любит его, но тот, казалось, был где-то далеко, не дотянешься.
– Ты намерен остаться здесь ещё на одну ночь? – быстро спросил отец, думая о чём-то своём.
Нынче он удостоверился в том, что его сын, как ему казалось, в надёжном месте, в удовлетворительном состоянии. В таком случае он, Святослав Гречишников, может заняться другими, белее важными делами.
– Не знаю… – пробормотал Авель, не надеясь более вернуть себе внимание отца.
– Ты мог бы отправиться в аэропорт отсюда. Вещи твои я пришлю…
– Рейс до Торонто? – усмехнулся Авель.
Ну вот! Всё вернулось на круги своя, и отец опять стал прежним, непререкаемым, непробиваемым.
Авель повалился на койку, демонстративно повернулся лицом к стене.
– Инфантильность, – буркнул отец. – Против родителей бунтуют в четырнадцать, а тебе уже тридцать.
Архаичная металлическая сетка дрогнула и заскрипела. Авель понял: время свидания исчерпано, и Святослав Гречишников намерен отправиться по своим делам.
– Прохлаждаться в психиатричке – это в духе времени. Мода! – воскликнул Святослав Гречишников, прежде чем энергичным твёрдым шагом выйти за дверь.
Авель обернулся. На тумбочке возле кровати лежал билет на рейс Харьков – Торонто, как и следовало ожидать, через Стамбул. Какая пошлость! Авель скривился. Всё по старинке. Всё на бумаге. Он достал из кармана айфон. Защёл в почту, чтобы ещё раз проверить дату и время вылета. Всё в порядке. Рейс на Тель-Авив отправляется послезавтра днём. Отцу он напишет из самолёта. Извинится, объяснится и так далее. А пока он ещё полтора суток будет, как выразился отец, «прохлаждаться в психиатричке». По крайней мере, здесь с него никакого спроса. Здесь поступай, как знаешь. Впрочем, вокруг много ещё целых жилых домов, а у противника много бомб и ракет…
* * *
Авель улетел в Тель-Авив с четырьмя своими товарищами (ударник, гитара, клавишник и звукооператор). Пришлось всем оплачивать перелёт и подъёмные. Транспортировка аппаратуры также влетела в копеечку. Авеля поддержала мать, выразившая полную солидарность с таким решением сына.
Отцу Авель написал уже из Тель-Авива.
«Напрасно, – ответил тот. – Торонто лучше. На Ближнем Востоке скоро разразится такая война, что столкновение русских друг с другом покажется миру сущей ерундой. Так что берегись».
Этим заявлением участие отца в делах сына не ограничилось. За сообщением последовала значительная сумма денег, а ещё позднее в аэропорт имени Бен-Гуриона приземлился так называемый «директор». Очередной клеврет и спасатель. Безымянный, никогда не выходящий из тени человек, оказался талантливым администратором и скоро дела артиста A'vel и его труппы пошли в гору. Оригинальное исполнение советских песен на русском языке чрезвычайно понравилось жителям крошечного Израиля. A'vel – теперь он даже мысленно именовал себя таким образом – разъезжал с юга на север и обратно вдоль средиземноморского побережья. Он завёл блокнотик с листами в клетку, на которых вместо автографа или контрамарки рисовал брошенный в Харькове «ягуар». Эти его автографы пользовались таким же успехом, как песни Соловьёва-Седого, Фрадкина и Пахмутовой в его исполнении. Сборы группы становились всё богаче, а отели, где они останавливались всё комфортабельней. A'vel уже подумывал о покупке собственно жилья. Только с локацией