После данного ответа были изданы ещё три десятка авторских поэтических книг, завершившиеся публикацией второго тома Антологии современной уральской поэзии («Фонд Галерея», Челябинск, 2003 г.). Войдя в тройку лучших поэтических книг 2004 года по версии оргкомитета XVII Московской международной книжной выставки-ярмарки, эта Антология завершила формирование такого понятия, как УПШ и ответила на вопрос: Заявить о себе, получить признание на равенство с московской и питерской школами. И уже авторитетные персонажи литературного бомонда того времени (Андрей Вознесенский, Дмитрий Пригов, Вячеслав Курицын и др.) дискутировали об особенностях и потенциале этой «школы», тогда как другие не менее энергично отказывали ей в праве на существование.
Третий том Антологии («Десять тысяч слов», Челябинск, 2011 г.), а также издание в 2013 году «Энциклопедия. УПШ» и 30 малобюджетных поэтических книг серии «ГУЛ» для корректировки в школах и библиотеках «регионального компонента» подвели черту под этим спором. Теперь ответ выглядел как экспансия, как заявка на смену культурной парадигмы и правил литературной игры. Что в дальнейшем было подхвачено выпуском двухтомника «Русская поэтическая речь-2016» (РПР) (Издательство Марины Волковой, Челябинск, 2016 и 2017 гг.) и книги о русской и французской поэзии «Воздух чист…» (Издательство Марины Волковой, Челябинск, 2018 г.), трансформировав ответ: Существуют не поэты, а поэтическое мышление, проникающее и остающееся в мире посредством поэтов и способное определить дальнейшее общечеловеческое бытие. Четвёртый том занялся не селекцией и очерчиванием границ (их преодолели, втянув в игру максимальное количество участников, и что самое важное – аналитиков происходящего), а созданием избыточных условий для речевого эксперимента. Здесь сохранялись не самые удачные образцы, а примеры нарушения табу и областей «литературной пошлости». Том получился не фиксирующий, а игровой, провокативный, и наиболее яркими персонажами предложенной игры в «смерть автора» предстали совместные подборки, напечатанные под псевдонимами «Братья Бажовы и сестра их Варвара» и «Я _Аноним». С самого начала флагманом УПШ является Виталий Олегович Кальпиди, потому именно его поэтика и поиски более 30 лет находятся в центре внимания пишущего сообщества Урала. Ему подражают, от него открещиваются и снова подражают. Потому не удивительно, что обе анонимные подборки первоначально воспринимаются шуткой Виталия Олеговича:
Спроси: зачем? И я предположу:/так добывают перхоть снегопада —/ она придаст любому миражу/погоду рая на просторах ада,/ где все сидят на корточках, в грязи,/а мимо них походкою невинной/ идёт Мария с плёнками УЗИ,/где чётко виден крестик с пуповиной. (Виталий Кальпиди, «Про то, что всё может стать жизнью – даже смерть, невзирая на то, что всё становится смертью – даже жизнь»)
но в мозгу твоей клавиатуры/роли поменялись на ходу:/ родина – куда горящим туром/завтра после смены попаду/ только заедающей пластинкой/моя память крутит всё одно под хиджабом хохот палестинки/край подола выпавший в окно
(Братья Бажовы и сестра их Варвара, «запах нарождения и тлена…»)
Член вибрирует, точно мобильник,/холодеет прямая кишка:/
парень спьяну открыл холодильник,/а там – прорубь и рыбья башка…
(Я_Аноним, «Сельский мудильяни»)
Нет, пришла молодая поросль, которым показали, как и что можно, за что похвалят в данной компании, что именно желают видеть напечатанным. Обе подборки мне показались растягивающими идею, заявленную в двухтомнике «РПР-2016»: в рамках проекта отдельные голоса сглаживаются и выявляется наиболее сильная стратегия. С чем я бы соглашаться не хотел, всё-таки каждый из педагогов УПШ дал своих учеников, выросших независимыми мастерами. На данный момент одним из самых известных прозаиков России является Алексей Сальников, как поэт публиковавшийся
в антологиях, начиная со второго тома:
Ребёнка зовут, и он уходит во мрак,/Оставляя всё на своих местах,/
Стихи на читателе отпечатываются, как/
Диванная ткань на детской заднице и локтях.
(Алексей Сальников «Поэзия, говорят, такой невесёлый цирк…»)
Что касается педагогов, то одни ушли, кто-то замолчал (а каждый том учитывает стихи, написанные в заданный семилетний промежуток), другие оставили педагогическую деятельность, сохраняя с наследниками больше дружеские, чем наставнические отношения. Одной из сильнейших подборок представлен Андрей Санников:
С деревянной веткой в руке/он сидит на крыше один./ Слеп с рождения. А вдалеке/проплывают несколько льдин./ Открывает рот – изо рта/свет идёт, как из маяка./ Закрывает рот – темнота/ наступает. Только река// светится зелёным слегка.
(Андрей Санников, «Когда уже и жизнь погасла…»)
Интересно сопоставлять с его поэтикой подборки учеников: Нины Александровой, Вадима Балабана, Екатерины Гришаевой, Сергея Ивкина, Елены Оболикшта, Александра Петрушкина, Владислава Семенцула. Присутствие обязательного абсурда не является тавро, а естественным условием их речи. И при этом каждый из них обладает теперь уже собственным мифологическим пространством. Нина очерчивает тайны гендера, старения, смерти; Вадим выворачивает бытовые события наизнанку; Екатерина описывает рельеф областей Духа; я ощупываю теологические границы; Елена напрямую продолжает и развивает учительскую речь; Александр соединяет повторяемые образы с конструктивными ходами Аркадия Драгомощенко; Владислав месит реальность, словно пластилин.
а в глубине дышат/тайные подземные озера/ хрустальная трава пульсирует под ладонью/прозрачный старик/ мой дед//гладит по голове закрывает глаза/я открываю (Нина Александрова, «предутренние сны реальней всего…»
когда бы знать какая светотень/достанет кольт из долгого кармана/ я вовремя бы выскочил с экрана/во время криминальных новостей/ из головы Вадима Балабана.
(Вадим Балабан, «орлы над полем делают курлы…»)
И на его лице болят ресницы/Деревьев, умирающих под утро Друг друга утешают криком птицы, Летящие, наверно, ниоткуда (Екатерина Гришаева, «Живём внутри приснившегося горя…»
Мы (пасынки подкожной немоты),/подъев свои последние понты,/ по одному заглядываем в бездну:/увиденное выжигает речь,/ а если слову нечего беречь —/и жизнь, и смерть отныне бесполезны.
(Сергей Ивкин, «Мы (осаждённый город неделим)…»)
Под рукавами на просвет шумит/густая шерсть сплошных эритроцитов/ (они бегут, превозмогая локти),/расстрельный список порван и летит,/ и ангел смотрит сверху и гудит,/как квадрокоптер.
(Елена Оболикшта, «Остыли воды, с тыльной стороны…»)
Гинденбург упал, удлиняясь, как океан,/вырванный, как канат, из всех своих ран,/как Севастьян святой возвращается из катакомб/ чтоб излечиться и быть для своих окном./Пассажиры спускаются, камни меж них летят,/выстраиваясь в – поданный прежде времени – трап,/ но через три минуты сорока кивнёт хвостом,/и пАром всплывёт из-под земли парОм.
(Александр Петрушкин, «Прибытие»)
Подумал я и посмотрел на старый глобус/А мой ребёнок рисовал на нём овец/ И пояснил, что это очень хитрый фокус/Берёшь овец, рисуешь и вуаля/ Вокруг весь мир теряется мгновенно
(Владислав Семенцул, «Грачи в Россию больше не летят…»)
Иначе устроена речь другого педагога – Юрия Казарина:
Дерево – это дерево, снег и птицы/с месяцем, истончившимся до ресницы —/ в небе, в глазу, и теперь золотятся слёзы:/слышно, как сердце надсаживают лесовозы —/и мужики наливают с ресницей водку,/чтобы построить не баню, а просто лодку./Дерево –