В личностном небе я до рассвета буду скитаться
С маленькой лирой, с маленькой книжкой солнца и ветра.
От междометья до Ганимеда не с кем обняться:
Жёлтые звезды, полная полночь, музыка спектра.
В личном пространстве молодость-старость без сожалений
Я принимаю, что ещё делать? – если по звездам —
Столько скитаний!..
(«В личностном небе я до рассвета буду скитаться…»)
Чигрин хорошо понимает, что главная миссия поэзии не в том, чтобы что-то объяснить, «проштамповать» однозначностью вывода, а прежде всего в том, чтобы разбудить сознание, всколыхнуть эмоцию, поджечь давно привычное новым видением, поразмышлять о том, «что значит накатившая минута» на просторах Вечности. Автор часто лишь задаёт вопросы, но не отвечает на них, лишь намечает движение поэтической мысли, но не продолжает его, давая нам возможность самим пройти ещё одной тропинкой бытиепознания и совершить свои открытия. Чигрин – поэт вопросительных знаков и многоточий, и это тоже его авторское «ноу-хау»: под внешним покровом вопрошающей невнятности – самые глубинные откровения.
Под стать Камилю в красных Будва – в карминных крышах, как в раю.
В зонтах-медузах стынет бухта в рододендроновом краю.
Уже сентябрь зарезан финским…ну что-то типа. В Будве мгла.
На крепостной стене латинским начиркан месседж…Катера
И толстосумов жадных яхты – темнеют. Призраки в кольцо
Берут кого? Какой лайфхак и… – запустят местный ад в лицо?
С таким гуляешь в древнем месте и мнишь хтонических горгон:
От Посейдона эти вести? Ау, Овидий! Не силён
В «Метаморфозах». В Старом Свете медузы спрятаны в музей.
В ночное время мысль о смерти фантасмагорий злых сильней…
(«Под стать Камилю в красных Будва»)
Даже в доверительно исповедальных стихах Чигрина есть элемент отстранённой созерцательности пережитого – как будто поэт стремится уйти от личного к общечеловеческому, вселенскому. В предельно сжатой поэтической форме в нескольких строках Чигрин может рассказать о себе нечто та-
кое, что отличает его от всех и в то же время узнаваемо для каждого из нас.
Жизнь, что бросала восторги, грызла орешки любви,
Солнце ловила губами, шхуне шептала «плыви»,
И пропадала в романсе, и защищала словарь,
И умудрялась в романе перелистнуть календарь,
И оживала звездою, и понимала волхвов —
Быстро устала…И стала – сгустком рифмованных слов.
(«Жизнь, что смеялась над турком, плакала в жестком кино…»)
Главное чигринское отличие от всех – или по крайней мере от многих – это то, что всё пережитое им не кануло бесследно в Лету, но стало творческим материалом для поэтической мастерской: «по локоть жизнь в стихе». Он и сам не скрывает, что превратил собственную жизнь в литературу – «жизнь прорастает в глаголах и рифмах простых». Поэт от многого отказался, но приобрёл то экзистенциальное богатство, которому в земном измерении нет цены. Преданность Чигрина поэзии абсолютна. И поэзия отвечает ему взаимностью.
Плывут миры, как будут плыть потом…
Штурвальный жизни с неба шлет приветы
И объясняет счастье на таком..
В который иммигрируют поэты.
(«Зима. Импровизация»)
Чигрин много размышляет о сути не стихосложения даже – стихоявле-ния. О жизни «в придуманных словах и музах, обнимающих по праву» – мучающих «счастьем, как горем».
И об избранности судьбы поэта.
Пряное солнце глотаю под вечным инжиром,
Что говорю? Это – трудно и просто и не…
Рифмой свечусь и сливаюсь с неведомым миром,
И соловьев принимаю в своей тишине…
(«Смоква»)
Чигрина убеждён, что поэтическое слово – это его «невидимый проводник» не только здесь на «застеленной жизнью земле», но в иных пространствах после жизни. Поэтому Чигрин так много пишет о том, как сопрягается поэзия с мирами видимыми и невидимыми, как влияет на них, изменяет и преобразует.
Добровольческая муза
Зарифмует с глубиной
Жизнь, стекающую к Фебу…
Месяц меткою-клеймом
Что-то быстро пишет небу,
Становясь моим письмом…
(«В окрестностях маяка»)
Тема поэтического бытиетворчества – одна из центральных у Чигри-на. Поэт всегда немного шаман, колдун, провидец, фантазёр и игрок в «карты ассоциаций»: он тасует их по своему желанию и творит новые и новые реальности образов и смыслов. В этом Чигрин – настоящий виртуоз. Его «стиховой неразбавленный спирт» порой крепок до головокружения и именно этим так притягателен: никаких повторов и общих мест, банальностей, перепевок общеизвестного. Всё по высшему разряду поэтической новизны. На Чигрина можно «подсесть», как на хороший алкоголь многолетней выдержки, открывающий новые области сознания – и ведь, действительно, сколько лет уже поэт «заключает эту жизнь в строфы», «смыкает рифмами», казалось бы, несоединимое: низкое и высокое, ироническое и трагическое, бытовое и космическое.
И яхта яхте говорит слова
На сленге моря, море курит трубки,
А в облаках наличье Божества —
Небесный царь рулит в небесной рубке…
Я выдумаю в снегодекабре
Похожую на яркий праздник деву,
Чтоб жизнь другую вылепить во мгле,
Поддавшись сочинительству и блефу.
(«Верченье вьюги, вспышки фонарей…»)
Приверженец творческой эклектичности, Чигрин не причисляет себя ни к каким поэтическим школам и течениям. Он наследник и продолжатель (но не подражатель!) того лучшего, что было создано его собратьями по перу в разные эпохи и времена. То он, как «мотылек словесного витья по Хлебникову крылышкует к свету», то ощущает себя одновременно «космонавтом постпушкинского слова» и «огоньком постблоковской поры», «посылая в другие столетья мейлы любви и целебную музыку дара». Об оригинальном сплаве разных стилей и жанров в поэзии Чигрина можно написать целое лингвистическое исследование. Бесшабашно легко вкрапляет Чигрин просторечия, сленг и словечки-символы современного компьютерного мира в свои утончённо философские стихи. И