Вернёмся к «эскизам». Их описание даёт представление о новом языке театра, по крайней мере Александрийского. Первый эскиз создан на пару режиссёром и автором пьесы по повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича» – кричу «Браво!», но назван «Гроб на колёсиках» – кричу «Ужас!».
Играют в фойе – старо, как мир, «перенеся время действия в сегодняшний день», – приём оглушительно новый, мир ничего подобного никогда не видел. Вероятно потому, что не туда смотрел. «Повесть Толстого, и без того беспощадная, приобретала ещё более мрачный взгляд на день сегодняшний, в котором нет осознания смерти». Ах, вот как!.. У Толстого, значит, есть, а у нас, видите ли, нет. Однако у Толстого Иван Ильич есть ещё осознание пустопорожней жизни – и это главное. У Толстого. У нас же всё ново, и потому можно этим главным пренебречь.
Второй эскиз претенциозно назван «Антигона: Редукция» и повторяет, подчёркиваю, ПОВТОРЯЕТ замысловатый до затёртости ход режиссёрского мышления в первом эскизе, «срифмовав» век нынешний и век минувший. Оказывается, ново здесь то, что Антигона – существо, «которое не рефлексирует», для неё «одинаково важно похоронить брата и защитить наивным способом демократию». Честное слово, от нового искусства ждёшь другого – хочется, чтобы демократию защищали, но не «наивным способом». Уж лучше бы героиня «рефлексировала», а то, может, именно благодаря её спокойствию мир никак не становится лучше.
Третий эскиз меня заинтересовал. Сюжет про маленькую девочку, потерявшуюся и заблудившуюся в супермаркете – хороший повод для трагикомедии о современной жизни, не так ли? Здесь действительно открываются всякие драматургические возможности. Но, судя по описанию, хороший замысел съехал в банальные формы выражения «Парентэктомии» (о великий и могучий, прости). Молодой режиссёр сам сыграл маленькую девочку. Спрашивается, зачем? Ведь тоже штамп, навязший в зубах, – смена пола и возраста всегда ведёт к фарсовому китчу, оправдание которому критикесса находит в «гротеске на инфантильных современных мужчин».
И, наконец, четвёртый эскиз, видимо, самый новый, самый крутой. Неважно, что опять игра происходит в том же фойе – у этой находки, как уже было отмечено, тысячи предшествователей, но ведь новое – это хорошо забытое старое, а мы в театре (как и в обыденной жизни) любим хорошо забывать.
«В течение часа зритель наблюдал за тем, как один актёр лежит в ванной, другой бежит по беговой дорожке, третий сидит у компьютера и ест фастфуд, четвёртая сидит у зеркала и в течение часа красится, пятая лежит на кровати, а потом приходят двое и очищают пространство пылесосами. Режиссёр задействовал даже лифт как “артобъект”». Вы меня простите, но если это и есть новый язык театра, у театра большое будущее, ибо мало ли чего ещё можно делать в фойе: ковырять в носу, кататься на лыжах, ловить на паркете рыбу, писать в вазу, махать веером, хрюкать, как свинья, плеваться, как верблюд, лаять, как собака… И всё это будет называться «перформансом», поскольку перформансом может быть любое безобразное (ударение на «о») действие. Впрочем, в рассматриваемой статье данному перформансу суждено иметь трактовку – «быть иллюстрацией бессмысленности бытия людей, которых сдует». Подумалось при этом, что, к сожалению, сдует всех – хотя Александринка со своей могучей Новой сценой, несомненно, останется жить вечно, поскольку искусство вечно, но после этих увлекательных описаний убогих потуг экспериментировать сам собой напрашивается вывод: или этот театр призван «морочить олухов», которым дурят головы очень большие умники, или всё-таки новый язык театра – это что-то другое, во всяком случае, совсем не то, про что написала с таким восторгом критикесса: «Рождается ощущение, что каждый из нас существует в реальном процессе реального театра». Что верно, то верно: мы в процессе. Нет, мы в режиме.
Только эти процесс и режим вовсе не «эксперимента», а – жалкой творческой немощи участников, их бы в Питере драть товстоноговской лозой, а им строят новые здания, хвалят в уважаемой авторитетной газете устами авторитетного, уважаемого критика-профессионала, который ничтоже сумняшеся поддерживает агрессивный непрофессионализм, конечно же, «без скидок на молодость и неопытность».
Однако истинно новый язык театра встречается. Найти его – это как найти бозон Хиггса. Тут нужны глобальные усилия, высшая культура режиссёрского мастерства, да и просто высшая культура… Её-то и не хватает нашим младонеандертальцам. Потому что раньше, чем делать эксперименты, следует освоить хотя бы азы профессии. Мало жонглировать словечками типа «редукция» и «парентэктомия» – для начала надо просто научиться чувствовать безвкусицу слов «Гроб на колёсиках» по отношению к Толстому.
Конечно, никому не запрещено озоровать в театре, предлагать сногсшибательные идеи и претворять их всем на удивление – хороший театр всегда непредсказуем и даже бывает необъясним логикой обыденного бескрылого мышления, но плохо, когда новый язык состоит из штампов нового языка, когда торжествует вторичность или даже украденность приёмов и средств, переходящих из одного «эксперимента» в другой. Молодёжная субкультура свободна и должна быть свободна, но не от культуры, а от бескультурья. Внешние условно-знаковые средства быстро становятся расхожими. Нельзя работать «под Някрошюса» или «под Уилсона» – это глупо и неплодотворно. «Делайте под себя», как говорил один шутник. Лично мне нравятся мальчишеские дерзости Богомолова – сейчас он часто перебарщивает, но в будущем, когда его талант успокоится после периода бешеного самоутверждения, у него будет шанс сказать своё слово в искусстве.
Для меня новый язык театра сегодня ощутим в работах Димы Крымова, в опытах питерского театра АХЕ, в замечательных неожиданностях, которыми продолжают радовать «фоменки», Костя Райкин, Марк Захаров… Эксперимент не может быть самоцелью, он возникает из общей стилевой образности естественно, а не потому, что я хочу схватить себя правой рукой за левое ухо. Эксперимент – не результат «формалюги», где соединение несоединимого есть единственно употребляемый приём, а некая ставшая несуразицей явь, которая выскочила и поражает так, как поражает нас природа – ни на что не похожим закатом, корнями дерева, вцепившегося в скалу, или расцветкой бабочки из коллекции Набокова… Новая форма – это то, что мы не видели раньше. Но при этом обалдели от её реальности. Любая хорошая придумка в театре – экспериментальна. Любой трюк хорош, только если он к месту. К новым формам давайте относиться бережно и осторожно. И на всякий случай помнить, отчего застрелился колкий юноша по имени Костя Треплев. Андрей Платонов в стихах писал: «Изобретатели! Громилы мира!» Ирония отчётлива. В самом деле, эксперимент – это клиника, это диагноз, установка на всепоглощающую оригинальность, на психоотклонение, это