Богач,
где нищим – сиро:
Ведь денежки – к деньгам,
А дыры – только к дырам.
Уж коли сам убог,
Так все вокруг убоги.
А если сам – как бог –
Зачем молиться Богу?
Всё просто простецу –
С него и мало спроса.
Всё мудро мудрецу –
Кругом – одни вопросы!
Для пессимиста мрак
Разлит во всей Вселенной…
И только лишь дурак
Увидит мир блаженным.
Всё в мире – красота,
Гармония и чудо.
Не верите? Тогда
Про это я не буду.
А коли сам горбат,
Да с рожею кривою –
То мир не виноват:
Он – зеркало большое.
Случайно ли в уже упоминаемом здесь жёстком рассказе «Случай на обочине» выписан Е. Наговицыной (и не увиден критиком Ахматукаевым) образ другого горца, живущего среди чужого народа, но живущего по-человечески? Этот трогательный мир Ардаши с его кавказским гостеприимством в ряду немытых чашек рабочей бытовки («офиса-шмофиса»), с непременным вопросом, «как прошла командировка?», советом подумать о личной жизни, и непременным напутствием: «Заезжай иногда!»… Ардаша прекрасно понимает, откуда приехал военнообязанный Савва и куда поедет опять. Однако в образе этого героя явлено и трудолюбие, и открытость, и уважительность к окружающим, всё то, что характерно для пережившего геноцид армянского народа, рассеянного по всему миру, но не таящего вражды и мести.
Почему-то критик не увидел хотя и жестоких, и откровенно страшных военных изображений Наговицыной, но говорящих явно не в пользу войны и жестокости, как например описание знакомого даже и мне, а тем более и А. Ахматукаеву, некогда красивого, но разрушенного войной города Грозного, превратившегося «в большой склеп», с площадью Минуткой – «перекрёстком на тот свет». Да, явно «не то это место, где мечты сбываются»: «Город превратился в декорацию для военного фильма. Все кругом в жирном дыму – вон валит черными клубами со стороны Заводского района, чадит железнодорожный вокзал и центр. Многоэтажки раскололись, а иные осыпались веерами ощетинившихся панельных плит. Воздух пропитан едким дымом и больным туманом. С неба сыплет ледяной крупкой, но она не покрывает землю белизной, а лишь питает густую, лоснящуюся грязь» (рассказ «Несколько длинных военных дней»). Героев этого рассказа «пригнали устанавливать конституционный порядок в Чечне». Те ли это герои, о которых слагаются песни? Ведь война, в которой они участвуют, не пользуется популярностью ни у чеченцев, ни у русских. Национальные конфликты, подогретые религиозными воззрениями, гражданские войны – едва ли не главное зло государственности и порядка. В дополнение к сказанному так и просятся слова А. Ахматукаева о том, что национальные конфликты являются трагедией для всех, кого они касаются.
В рассказе подлинно передано не просто «настроение», а состояние бойцов, оказавшихся в здании-склепе – братской могиле своих и чужих: их чередующиеся страх, жажда жизни и борьба с «нашёптываемой демоном безразличия апатией» за «шанс вернуться домой и пожить»… А вот и квинтэссенция «чеченофобии» главного героя, выраженная кратко и точно: «Нет, что я говорю, это не город – это огромная черная тварь, пожирающая людей, перемалывая кости бетонными осколками зубов, переваривая их нашпигованные железом тела и смакуя поджаренные трупы, громко чавкающая и отрыгивающая кровавые ошметки. Эта тварь, причмокивая, пила кровь, и все время находилась в поиске, в движении, громко ревела и требовала жертв. Этот город вкусил человечины, ожил и стал сам по себе – злой, жестокий, чёрный, грозный и абсолютно мертвый. Фигня, конечно, получается, как это может быть живой и мертвый одновременно? Но в этом месте, лишенном времени и пространства, такое казалось реальным. Этот город стал безумен. И безумные шакалы носились по нему, ища новую жратву для своего божества – кромсая, взрывая, уничтожая. Ибо только трупятинка, приправленная ужасом, была по вкусу их идолу войны. Поэтому бандитам было мало убить, им надо было покуражиться, порезвиться, утолить свою жажду садизма. Им было важно сломить, запугать, исковеркать. И это началось задолго до нашего прихода. Я не знаю, что случилось с этим народом, но что-то с ним ведь случилось, раз они стали стрелять, резать, насиловать, грабить своих соседей, людей, которые жили с ними рядом столетия, с которыми они вместе встречали праздники, беды и несчастья, вместе веселились и печалились. И вдруг вспомнили, что они русские, объявили их чужими и обрекли на смерть. Разбудили страшную Тварь, не знающую жалости и сострадания. Только одного не учли эти темные люди – что Тварь ненасытна, не разбирает, кто свой, кто чужой, жрёт всех подряд, и имя у нее – Война». Не зная об авторе, можно было бы подумать, что рассказ написан пацифистом. Не зная места действия, этот универсальный в художественном отношении эпизод можно было бы отнести к любому месту на земле, где правят бал бандиты (именно бандиты – определение дано исчерпывающе верно).
А вообще-то если переключиться на политические, национальные, религиозные и половые различия, как это делает наш критик, то дело никогда не дойдёт до оценки художественных особенностей произведений автора. Выискивать куски и крупицы как у автора, так и у критика, подтверждающие «единство противоположностей», пользоваться их толкованиями обозначенных проблем, и добавлять свои – незавидная и для меня участь; лучше вовремя остановиться.
Так вот, про художественные особенности прозы Е. Наговицыной. Её творчество – попытка разобраться в трагедии чеченских войн. Неудивительно, что её писательский взгляд показался критику прицельно суженным, обращенным к грязным сторонам войны. Но соль наговицынской прозы именно в содержательной стороне повествований, философичности, наблюдательности, выраженной в мелких точностях, деталях (например: «гыркающая речь» («Несколько длинных военных дней»); «по закону жанра, цепанулся у кабака с несколькими кавказцами», «приходилось заглядывать под капюшон Смерти» («Встреча на обочине»), «…отражение смерти в глазах – это мрак во взгляде» («Тонкая струна» и т. д.) и профессиональной достоверности многих военных и мирных эпизодов, в ряду которых с наибольшей остротой воспринимаются эпизоды потери друзей и последующая рефлексия по поводу утрат. Отсюда и следует тяготение творчества Наговицыной к категории трагического, появляющейся часто, как известно, вместе с категориями героического и ужасного. Именно на высоту трагического, героического и ужасного поднято писательницей выстраданное понимание тяжкого, грязного, смертельно опасного воинского бытия, в авторском отражении которого мы не найдём матерных слов, цинизма и пошлости. Трагедия показана ею как трагедия, героизм – как героизм, ужас – как ужас. Наговицыной веришь; в её реализме нет ничего надуманного, пафосного, а натурализм не отдает пошлостью, и пропущенные через страдающее сердце автора судьбы героев находят сочувственный отклик у читателей.
Безусловно, на выбранной тематической стезе военного полигона (поиска своего места в жизни и предательства) автору не избежать изображения жестокости,