– Что же ты, деточка, не поднимаешь чарку? Иж, как вон водяной старался, на мальков изводился, чтобы тебе угодить и в самую красивую мою чарочку налить. – Яга подставила руку под сухой подбородок и, закатив глаза, предалась воспоминаниям: – Остатки сервиза, который сестра мне триста лет назад дарила, а я потом удумала подарить его на свадьбу Кощею с Василисой. А они так и не поженились. Василиска убежала крутить любовь с сыном лешего, вот же и остался мне весь сервиз. Так колобок-баловник разбил графинчик, одни чарочки остались.
– Как это Василиса убежала с сыном лешего? – У меня от удивления ресницы захлопали, как у мухи дёргаются лапки в момент её убийства. Совершенно не понимая, что мне налили, залпом выпила. На вкус ничего, терпкий, чуть горьковатый, пахнущий травой после дождя. «Неплохой напиточек, лишь бы не вставило сильно, а то развезёт же, дорогу домой не найду».
Бабка улыбнулась, прищурив левый глаз и выставив напоказ единственный нижний клык, какой бывает только у тропических хищников.
– Деточка, это у вас там, в мире людей, сказки, да приукрашенные, чтобы деткам добре спалось, а у нас тут – жизнь. Василиса ещё и зачала от сына лешего, и ко мне прибегала, аборт сделать хотела.
– Аборт? – Тут я забыла о своём светском воспитании и, так же подставив кулак под подбородок, бухнула локоть на стол.
– Да, самый что ни на есть настоящий аборт, но я, что ли, изверг какой – дитя неродившееся убить в утробе? Выгнала её! И пошла она, горемычная, несолоно хлебавши.
– Куда пошла? – Мой интерес нарастал, как жвачки, которые я лепила под стол, для отбеливания зубов. Только они ничего особо не отбеливали, но надежда умирала последней, и я продолжала их жевать и возить по передним зубам.
– Да на кудыкину гору, рожать она пошла, куда ж ещё?
– И родила?
– Родила.
– Кого?
– Кики, ту, что привела тебя сюда.
– Как Кики? Кикимору? Но почему? – Моему возмущению не было предела. – Она же Василиса Прекрасная, ну и что, что он леший, но ребёнок-то должен был родиться нормальный!
– Да не кикимора она, так, жалкое подобие. Бросила её Василиска и лешего бросила, горемыку, и ушла на восток новую любовь искать.
– А почему на восток? – У меня в виске застучало от напряжения.
Водяной снова налил всем, бахнули, и бабка продолжила:
– Так подруга её и позвала, эта… как там её?
Тут леший вставил три копейки, пока бабка запамятовала:
– Жасмин!
– Точно! Жасмин! – И Яга кивнула водяному налить ещё. – А сын лешего спился, постоянно ко мне приходил, наливочку мою с мухоморчиков выпрашивал, она-то поядрёней этой… с поганок.
Я перевела взгляд на лешего: точно старичок-лесовичок, как в старых добрых сказках. Худощав, нос длинноват для сухого и измождённого лица, как срубленный пень. Улыбка натянутая, но добрая, зубов почти нет, глаза какие-то выцветшие, цвета ранних осенних листьев, плечи острые. Одежда будто из третьесортного секонд-хенда: ободранная накидка, растянутая майка и потёртые штаны. Обуви я не видела, так как заглядывать под стол во время беседы неприлично, а интересно было – жуть…
Тут до меня дошёл смысл бабкиных слов как до жирафа – на третьи сутки:
– Какой этой? С поганок? – И опасливо заглянула в свою пустую рюмку.
– Да не бойся, моей наливочкой не отравишься, грибочки свеженькие, сама собирала три годка назад.
У меня громко заурчало в животе и начало что-то подползать к горлу. Я вскочила как ошпаренная, подлетела к дереву, и меня вырвало.
– Деточка, не бойся, это вы там, в вашем мире, травитесь разными сушами, а у нас тут и мухомором закусывать можно. Всё нипочём.
Я вытерла рот тыльной стороной руки, снова забыв об этикете, и процедила:
– Откуда вы знаете про суши в нашем мире?
– Так каждый год в канун Хеллоуина такие же крали, как ты, к нам заглядывают и рассказывают разное. Чего мы только не узнали уже!
– Ясно, весело вам тут живётся, хотя бы раз в год. И не деточка я давно, пятый десяток уже.
– Это там тебе пятый десяток, а здесь другое временное исчисление, и тебе тут не больше двадцати.
– Да? Круто! Хоть здесь омоложение, а то уже замучилась по косметологам ходить. А как у вас тут время течёт?
– Например, у нас шестьдесят шесть часов в сутках. И полночь – это не двадцать четыре часа, а тридцать три.
Я задумалась: «Какое-то смешение сказок, и время тут необычно течёт, да и числа часов сами за себя говорят, то тёмная сила, то белая. Попала так попала».
Яга будто мысли мои прочитала и прошамкала, жуя поджаренный мухомор:
– Да нормально ты попала, не переживай, не съем я тебя, потанцуешь только и домой отправишься.
– Вы читаете мои мысли?
– Не всегда, только когда малёк перепью, хороша наливочка.
– А как вы время отсчитываете? Палочками или камешками? Или по солнцу?
– Ты что, деточка, совсем нас за первобытных считаешь? – И бабка достала из-под стола песочные часы длиной примерно тридцать сантиметров, поставила на стол, демонстративно бахнув ими. – Вот у нас и часики есть. Высыпался весь песочек – тридцать три часа и прошли. Вот видишь, сыпется? Чуток осталось, несколько часов, и наступит полночь. Придёт Он, и вы встретитесь.
– А кто это – Он? – Волосы на моей голове снова зашевелились.
– Рано ещё тебе это знать. Станцевать вы должны – танец страсти под луной да над праздничным костром.
– Как это, над костром?
– Летать вы будете, глупая.
– Ого! Как это – летать? Может, у вас тут и летают, но я не знаю, как это делать, руками хлопать или ресницами, и метлы у меня нет.
– Ты же вся в феях. Они и поднимут тебя в воздух, не сомневайся.
– Какие феи? Где? – И я быстро стала осматривать себя со всех сторон.
– Не вертись, закружишь меня, вестибулярный аппарат уже не тот, что в молодости. Меня вырвет только что выпитой наливочкой, а она приятно согревает все мои внутренние органы. Золотые точки на тебе – это феи. Только маленькие ещё, ждут, когда их нимфа лесная росой начнёт поливать, так они и