В первом случае Даная была вся такая холеная, выставившая свои прелести напоказ, на продажу. Ну прямо как девицы в этом баре, уверенные в могуществе своих телес, убежденные, что соответствуют неким все поражающим стандартам красоты.
– Ну что, будешь брать в «приват» такую сексапильность? – с дерзким вызовом во взгляде вопрошали они.
Я ощущал, как они меня презирают, эти девицы-стриптизерши. Столько в них было надменности, столько высокомерия, пока они так отстраненно и постановочно жуют жвачку.
– А можно вас снять на часик-другой?
– Снять нельзя. Мы не какие-нибудь дешевые шлюхи.
Призывность перламутрово-розового тела на контрасте холодного тона стен и портьер.
– А кто вы? – я пытался разобраться, почему на их фоне чувствую себя полным дном.
– Мы – достойные девушки. И дорогие. Нас можно лишь выкупить у заведения на всю ночь. Но это дорого.
– И что мы будем делать всю ночь?
– Любить друг друга, – застают меня врасплох девушки.
– Любить? Я не ослышался?
– Да, – шепчут сладострастно на ухо, – любовь, самая сладкая из эмоций.
7
Даная Рембрандта растеряна – словно ее застали врасплох. Она смущается, ощущая свою незащищенность и уязвимость. Даная Рембрандта не уверена в своей красоте, а, скорее, наоборот, стесняется своего тела. Создается ощущение, что ты стал случайным свидетелем происходящего. Но откуда же льется этот заставший ее врасплох и освещающий недостатки уже не юного тела золотой свет? Откуда он появился в запертой темной каморке башни, теплый, мягкий и проникающий в самую душу – свет?
Я огляделся. Понятно: поменяли цветомузыку.
– Ну так что? – словно извиняясь, вкрадчиво присела ко мне третья, чересчур крупная девица с большим матовым телом. – Может, все же приват-танец?
Модели на тумбах по-прежнему привлекали мое внимание, вытворяя такое искусство, лишь бы я уже сжалился и начал пихать купюры им в трусы.
– А вас там, в приват-комнате, трогать можно?
– Можно, но осторожно, – ласково улыбнулась девица, – и не всем, а только избранным.
О! Кажется, она назвала меня избранным. Это уже совсем другой маркетинговый подход к клиенту.
– А вы догола обнажаетесь?
– Догола, – рассмеялась девица мне в лицо.
Кажется в этот миг я возблагодарил Бога, что даровал мне такое гнойное греховное существование. Снова и снова подтверждая, насколько я низменное существо.
Даная Тициана – обнаженная. А Даная Рембрандта – нагая или, лучше даже, голая. Голая или нагая и потому – естественная и желанная. Это «драма наготы». Одежды нет не только на теле. Мы видим и душу. Это не модель, привыкшая к публичному обнажению и вниманию, это самая обычная девушка, случайно застигнутая врасплох.
Глава 3. Бар «Трибунал»
1
Оказавшись в маленькой каморке приват-комнаты, я сую в трусы девицам купюры, хотя мог бы плеснуть на их красивые тела кислоту. Так сделал какой-то сумасшедший с картиной Рембрандта. Здесь не кислота. Здесь текила. Соль и лайм.
Там, в ночном клубе «Трибунал», я впервые и увидел ее – Мелиссу. Да, я увидел тебя. В белом подвенечном платье ты спустилась по крутой винтовой лестнице, поддерживая рукой фату, словно подбитый летчик на одном крыле. Спустилась в самое пекло ночного клуба по прикрепленной, казалось, к небесам, винтовой лестнице и сразу напомнила мне ангела-пилота, спустившегося к пилону – стриптизерскому шесту. А потом то ли обувь была тесна, то ли воротник душил… меня охватило сильное волнение.
И я подумал: «Вот она, апогея разврата. Сейчас она, девушка моей мечты, изобразит самый соблазнительный стриптиз». И уже начал шарить по карманам в поисках мятых купюр, чтобы быть первым у этого отполированного олицетворения невинности.
И, словно чувствуя мою готовность отдать последнее, невеста направилась прямиком к моему столику. И я вблизи увидел заплаканное, с подтеками туши, нежное лицо, – видимо, ее обидел клиент, с которым она провела час в приват-комнате, а может, хозяин заведения – он же ее сутенер.
– Садись сюда, – сделал я призывный жест ладонью, хлопая по кожаному диванчику и сам не веря, неужели этот ангел сейчас заговорит со мной.
Она села – и тут же будто перестала обращать на меня внимание. Я предложил ей выпить, она отказалась. Я спросил, как ее зовут, она ответила, что это неважно.
– А что важно? – спросил я, перекрикивая гвалт и шум.
– Сложно сказать, но верю, что в нас есть что-то более свое, чем собственное имя.
– Ну это вряд ли. – Я чувствовал, что запинаюсь… – Имя – единственное, что у нас есть своего, не наносного…
– Стоит человека пару недель называть по-другому, и все привыкнут и забудут имя, данное ему родителями, – парировала она, – он и сам скоро привыкнет к прозвищу.
– Но не забудет… ибо когда его окликали в раннем детстве, он еще не различал предметы и не делил мир на внешнее и свое… Да и внешнее скорее походило на пятна без какого-либо смысла и обозначений.
– Тогда Ми… – протянула она руку, как бы здороваясь и представляясь. Хотя сквозь шум внутри и снаружи перепонок я толком не расслышал, но отчетливо уловил, что оно начиналось на М, как метро. Зафиксировал себе в сознании эту букву, возвышающуюся на неоновой ножке-столбе над входом в подземелье, в яме, в которой мы все оказались…
А еще я подумал, что имя у нее какое-то полусказочное. Как Анжелика или Вероника. Из тех, что любят брать проститутки, скрывая свои простые Аня и Маша. – Почему так? – спросила М, глядя мимо меня, у кого-то, кто словно бы сидел за моей спиной. – Почему человек бывает настолько унижен, что бежит даже от своего имени? Меняет свое имя на другое…
2
Думаю, в этот момент там за моим плечом видела своих родителей. Я даже на миг обернулся, чтобы понять, как они выглядят.
Так бывает, когда тебе ни с того ни с сего улыбнется вдруг в трамвае самая симпатичная девушка, а ты оборачиваешься, не веря в себя и ища того, кому могла так улыбнуться удача. Вопрос адресовался мне, но я был настолько пьян, что не смог сообразить до конца, сбежавшая ли она со своей свадьбы невеста или стриптизерша, отработавшая сеанс приват-танца в закрытой кабинке.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она резко, не дождавшись ответа, хотя это был мой вопрос.
– Отдыхаю, – вздохнул я так тяжело, будто нес тяжелый камень в гору, отчего от моего признания повеяло абсурдом, – отдыхаю вопреки всему.
– Я понимаю, – улыбнулась М, приняв меня, должно быть, за какого-нибудь богача, – если все время отдыхать, то и отдых становится в тягость.
Я снова глубоко вздохнул. Вздохнул, потому что мне вроде и было