Верка умела достать. Нет, все понятно, не любопытство — интерес и переживания за подругу.
Катя взяла оставшиеся письма и села на диван.
Удивилась, что сильно дрожат руки. Просто ходят ходуном. Разволновалась? Так ей и надо — не стоило было начинать! Взяла бы и выкинула, так нет ведь! Сунула нос в чужую жизнь — получи.
Кстати, бессонная ночь теперь гарантирована.
Странно — письмо никак не подписано.
Кто этот загадочный и несчастный, приговоренный к смерти мужчина?
Тот самый пижон в заломленной шляпе по имени Гарик или кто-то другой? Похоже, что он. И письма, и фотографии убраны, значит, Эмилия что-то хотела скрыть от мужа Володечки.
И у нее была тайна. У тихой, скромной и некрасивой Эмилии был страстный роман, а может быть, просто неразделенная любовь, уже не узнать, можно только строить догадки…
Второе письмо было коротким — один полностью исписанный тетрадный лист. На обороте рисунок, шарж — тощий, согнутый крючком мужичок в плавках и шляпе, с папиросой в углу насмешливо усмехающихся губ.
Карикатурный Гарик — а здесь сомнений не было — стоял на морском берегу.
Надпись на обороте:
Гарик Черноморский, собственной персоной! О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх! Кто побывал — тот не забудет никогда! И в воздухе магнолий аромат! Что, кстати, чистая правда!
Он, Гарик. Гарик, приговоренный к смерти. Гарик-шутник. Веселый, беззаботный пижон, любитель женщин и выпивки, карточных игр и вкусной еды.
На первый взгляд безалаберный и пустой прожигатель жизни, на самом деле — сильный и мужественный человек.
Наверняка Эмилия его любила — хорошие девочки любят плохих мальчиков.
А что он, этот бонвиван и ловелас, этот сибарит и жуир, чревоугодник и повеса, испытывал к ней? К скромной и тихой домашней девочке Эмми?
Уж точно она не была женщиной его мечты. Таких, как он, влечет к другим — ярким, ароматным, сексуальным.
Таким же безбашенным и бесшабашным.
Что он испытывал к ней — нежность, уважение, жалость?
Вряд ли он желал ее, бедную, некрасивую Эмилию.
Ну что же, и такие браки бывают: красавец-муж и скромная, тихая, услужливая жена. Жена-тыл, жена-соратник, жена-молчунья, готовая все стерпеть и снести.
Но он отказывается от нее. Отказывается, понимая, что точно сломает ей жизнь? Или отказывается по причине болезни? Одно понятно — он относится к ней уважительно и бережно. Ценит ее и переживает за нее.
Странные отношения. Но кто там поймет, как оно было…
И никого уже нет, и почти ничего уже нет — остались вещи, которые вот-вот разберут чужие люди, а то, что останется, Раиса безжалостно вынесет на помойку, и правильно — куда их девать? Чужие руки будут касаться дорогих Эмилии вещей, пить из ее чашек, заваривать чай в ее чайничке, ступать по ее коврам, читать ее книги. Любоваться ее картинами. И читать ее письма.
Участь всех одиноких людей… А если бы у Эмилии были дети? Вполне возможно, что они оставили бы только то, что сочли бы ценным, а все остальное, не разбираясь, выкинули. И никто бы не уронил слезу над старыми фотографиями, записочками, рецептами и письмами. Какая же несправедливость…
Катя всхлипнула и постаралась взять себя в руки — еще не хватало расплакаться!
И перевернула короткое письмо из города Гагры.
Милая моя Эмми! У меня все хорошо и даже прекрасно, поверь, чистая правда. Я живу так, как хочу, и поэтому счастлив.
И самое главное — это выбрал я, а не за меня! Гагры прекрасны: море и пальмы, морской прибой и запах цветов, тепло и солнечно — в общем, все, как я люблю.
Бытовые условия вполне, меня все устраивает — комната маленькая, но уютная, да и вид за окном умиляет: перед глазами горы, вот и представь. Горы напоминают о том, как мелок человек и как мелки его чаяния и проблемы.
Море по-прежнему теплое, но я так накупался за лето, что обхожу его стороной.
Ты спрашиваешь, гуляю ли я. Если по правде, не очень. Гуляка — в этом смысле — из меня еще тот, ты знаешь.
Распорядок мой примерно таков: встаю поздно, не раньше двенадцати, пью отличный кофе, сваренный хозяйкой-армянкой. Настоящий, смолотый в старой ручной мельнице, Ануш ее из рук не выпускает, дрожит над ней, как над ребенком.
Кофе варит в столетней медной, замызганной донельзя джезве. Но вкусней я не пробовал. Что к завтраку? Белый сыр и лаваш. Завидуешь? Я и сам себе завидую, Эмми!
Во время завтрака беседуем с Ануш. Вернее, болтает она. Она смешная: то молчит, то вдруг начинает болтать — не остановить. После завтрака иду на променад. Набережная, колоннада, зимний театр, вокзал или замок принца Ольденбургского. Все — красота.
Потом иду домой, снова пью кофе и укладываюсь в кровать. Читаю или засыпаю, чаще второе.
Ну а вечером в «Гагрипш», да-да, тот самый ресторан! Там собирается вся наша честная компания. Ну а после — да, Эмми, — играем в картишки.
Что поделать, это моя жизнь, и я рад, что она почти не изменилась.
Скучаю ли я по Москве? Нет, милая, не скучаю. Или стараюсь об этом не думать.
Москва для меня сейчас — одно сплошное напоминание о прежней жизни и болезни. О том, от чего я сбежал. Ну да, понимаю, от себя не убежишь. И все-таки смена обстановки и декораций этому очень способствует. Я отвлекаюсь. Пусть на время, но и это помогает.
Боюсь, вернее остерегаюсь, ночей, тогда все и начинается.
Засыпаю поздно, на рассвете, пока думки и думы не истерзают окончательно.
Да, Эмми! Подумал и вот что решил — какой смысл платить за Ордынку? Понятно, что в свою нору я не вернусь, как и не вернусь в Москву. Возникает вопрос — зачем? Зачем платить и делать вид? Пусть выписывают, большое дело!
Выписывают и отдают нуждающимся.
Я думаю, это разумно.
Эмми, милая. Вот, кажется, все, в смысле все новости. Прости, если я тебя напугал.
Ты спрашиваешь про зимнее время — не беспокойся, дрова Ануш заготовила, печка работает исправно, в доме не просто тепло — жарко и душно! Денег хватает, не беспокойся.
Напиши, как продвигается твоя история с Володечкой. Решился ли он или все размышляет? Бедный Володя, вечный страдалец!
Сложное дело — сойтись с той,