Около десяти часов вечера я подавал ужин шкиперу и мистеру Райчу, как вдруг послышался страшный треск — похоже, бриг на что-то наткнулся — и вслед за тем раздались пронзительные крики. Оба моих начальника вскочили со своих мест.
— Неужели разбились? — проговорил мистер Райч.
— Ошибаетесь, сударь, — отвечал шкипер. — Это всего лишь лодка. Как видно, мы ее опрокинули.
И они поспешили на палубу.
Шкипер оказался прав. В тумане мы наскочили на лодку, и она, разлетевшись надвое, пошла ко дну со всею командой. Уцелел только один человек. Он, как я потом узнал, был пассажиром и сидел на корме; остальные ж, гребцы, сидели на банках. В момент столкновения корму лодки подбросило в воздух, и пассажир (руки его были не заняты, и мешал ему разве что фризовый плащ, длинный, по самые щиколотки) подпрыгнул и ухватился за бушприт[18] брига. То, что он умудрился выйти целым и невредимым из столь опасной для него переделки, свидетельствовало не только о его удачливости, но также о его незаурядной ловкости и силе. А между тем, когда шкипер ввел его в каюту и я увидел лицо незнакомца, ничто не выдавало его волнения и он казался не более обеспокоен случившимся, нежели я в ту минуту.
Росту он был невысокого, зато великолепно сложен и легок и быстр в движениях, как олень. Лицо его было покрыто темным загаром, сквозь который обильно проступали веснушки и следы оспы, но оно было приятно благодаря открытому взгляду. Глаза, необычайно подвижные, светлые, искрились каким-то безумным блеском; они притягивали к себе и вместе с тем настораживали.
Сняв плащ, незнакомец положил на стол пару пистолетов с великолепной серебряной отделкой, и я заметил, что к поясу его пристегнута длинная шпага. Манеры его были изящны и благородны; надо было видеть, как выпил он чарку за здоровье шкипера. При первом же взгляде на этого человека я понял, что гораздо лучше быть его другом, чем недругом.
Шкипер, со своей стороны, тоже, казалось, присматривался к незнакомцу, но скорее не к нему самому, а к его одежде. И в самом деле, как только фризовый плащ был снят, незнакомец предстал в наряде чересчур пышном для торгового брига. На нем была шляпа с перьями, красный камзол, черные плисовые штаны и синий кафтан с серебряными пуговицами и с серебряными галунами, правда несколько пострадавший от морского тумана и долгого путешествия, — очевидно, его обладатель спал в нем не одну ночь.
— Примите мое искреннее сожаление по поводу гибели вашей лодки, — сказал шкипер.
— Храбрые были люди, — заметил незнакомец. — Я предпочел бы, чтобы с моря вернулись они, а не лодка, пусть даже дюжины две таких лодок.
— Там были ваши друзья? — спросил Хозисон.
— В ваших краях таких друзей не найти, — последовал ответ. — Они были преданы мне, как собаки. Головы готовы были за меня сложить.
— Да, сэр, — проговорил шкипер, не спуская глаз с лица собеседника. — Людей на свете много, чего не скажешь о лодках.
— Что ж, справедливое замечание! — воскликнул незнакомец. — Я смотрю, вы не лишены проницательности.
— Я был во Франции, сэр, — отвечал шкипер с явною многозначительностью.
— Не вижу в этом ничего удивительного. Там побывали многие удальцы.
— Несомненно, сэр, но кое-кого влекут туда пышные мундиры.
— О, так это намек! — вскричал незнакомец, и рука его опустилась на пистолеты.
— Не горячитесь, сударь, — промолвил шкипер. — Не вижу повода. Выстрелить — дело нехитрое. На вас французский мундир, но язык-то вас выдает. Сразу видно, шотландский. Что ж, ваша судьба — судьба многих честных людей в наше время. Я не осмеливаюсь их осуждать.
— Так, стало быть, вы принадлежите к честной партии? — спросил джентльмен в синем кафтане. Он подразумевал партию якобитов[19], ибо в междоусобных раздорах каждая из противоборствующих сторон закрепляла за собой привилегию именоваться честной.
— Я ревностный протестант, сэр, и благодарю бога за это…
Никогда прежде Хозисон не говорил о религии, но, как я узнал впоследствии, он был набожен и, когда только сходил на берег, спешил в церковь.
— Но у меня достанет сочувствия к человеку, — продолжал он, — который приперт к стене.
— Что ж, хорошо, коли так. Должен вам откровенно признаться, я один из тех честных дворян, которые в сорок пятом и в сорок шестом годах потерпели крушение[20]. И чтобы быть уж до конца откровенным, скажу вам прямо: если я попаду в руки господ в красных мундирах[21], мне придется не весело. Так вот, сударь, я направлялся во Францию. Меня встречал в этих водах французский корабль, но в тумане он нас не заметил и прошел стороной, чего, весьма сожалею, не сделали вы. И вот что остается добавить: если вы доставите меня к месту моего назначения, я вас щедро отблагодарю за труды и проявленную заботу.
— Во Францию? — переспросил шкипер. — Нет, сэр. Это никак невозможно. Но в ваши родные края, извольте, доставлю. Это мы еще успеем обтолковать.
Тут, к сожалению, шкипер заметил, что я стою и слушаю в углу каюты, и тотчас отослал меня в камбуз[22] принести джентльмену ужин. Надо ли говорить, что я обернулся единым духом. Войдя в каюту, я увидел, что незнакомец снял с себя пояс с деньгами и, развязав его, бросил на стол две гинеи. Шкипер поглядел на гинеи, потом на пояс, потом на его обладателя и, мне показалось, пришел в волнение.
— Половину этого, и я к вашим услугам! — воскликнул он.
Незнакомец быстро смахнул со стола гинеи и, положив их обратно в пояс, повязал его под камзол.
— Я, кажется, говорил вам, сэр, ни один пенс не принадлежит мне. Это деньги предводителя нашего клана. — При этих словах он гордо заломил шляпу. — Я был бы нерадивым посыльным, если бы поскупился толикой этих денег и не довез в целости остальное. Но я оказался бы последним негодяем, канальей, если бы столь дорого оценил свою голову. Тридцать гиней