Гребанное чувство неполноценности перед окружающим миром снова скалит свою противную рожу. Как же меня достало быть никем. Достало, что на нас смотрят как на грязь под ногами.
Молча захожу в комнату, подхожу к нижнему ящику, достаю кастет и засовываю его в карман куртки. Натягиваю капюшон.
Хватит. Больше я этого терпеть не стану.
У двери останавливаюсь, кидаю взгляд на кухню. Свет тусклый, отец расхаживает по комнате, как лев в клетке. Мать стоит у стола, сжала руки в замок и что—то шепчет себе под нос.
– Только через мой труп! – цедит со слезами на глазах.
Дальше я их не слушаю.
Выхожу из дома и иду туда, где работал последний месяц отец. Неделю назад к нему заходил, поэтому точно знаю местонахождение.
Рабочих там человек пять. Все заняты своим делом, и пройти в кабинет жирного бугая, который и является хозяином гаража мне не составляет труда.
Когда я без стука вхожу к нему, он вразвалку сидит на стуле и говорит с кем—то по телефону.
В широких джинсах с подтяжками и расстегнутой сверху рубашке он напоминает борова. Самодовольного, сального и мерзкого.
Увидев меня, он округляет свои маленькие глаза.
– Я не понял, ты что здесь делаешь, пацан?
Грохнув трубкой по аппарату, силится встать с кресла, но я оказываюсь быстрее и толкаю его обратно.
– Сидеть, – произношу ровно и демонстративно достаю из кармана кастет.
Его глаза жадно следят за каждым моим движением, особенно за тем, как я надеваю железо на пальцы.
– Значит так. Сегодня ты кинул одного хорошего человека. На сколько я знаю, работал он старательно.
Батя даже не пил все лето, мать говорила. Специально, чтобы не давать малейшего повода для увольнения. А его снова макнули рожей в грязь.
– И что? – настороженно бурчит он.
– Сейчас ты отдашь мне эти деньги. А я ему их передам. Ты же не хочешь прослыть мразью, который кидает своих рабочих?
С пару секунд боров смотрит на меня так, словно увидел второе пришествие, а потом начинает мерзко ржать.
– Ты что, пацан, угрожаешь мне? – оперевшись на ручки кресла, кое как достает из него свою тушу, – А ну—ка вали отсюда, – пошатываясь, двигается на меня, – пока я тебя сам не вышвырнул! За батю своего пришёл просить? Такой же, как он – тоже мечтаешь за решёткой погреться? Туда вам всем дорога, нищебродам. Пусть ещё спасибо скажет, что я его пару раз обедом накормил. Больше вы и не стоите – отбросы.
Действую на автомате.
Поднимаю руку и со всей злостью, которую копил годами, врезаю кулаком по его жирной физиономии. Не на полную силу, но достаточно, чтобы он рухнул обратно в кресло и отъехал к стене.
Железо вспороло ему кожу и кровь сочится из распоротой губы.
Меня изнутри всего ломает. Растирает в порошок. Выжигает.
Смотрю на него и хочется сплюнуть, потому что его рожа вызывает омерзение. Он с ужасом в глазах проводит по губе, и размазывает между пальцами кровь.
– Деньги, – цежу сквозь зубы, а потом делаю шаг вперёд.
Вероятно, на моем лице написана готовность продолжить то, что я начал, потому что мужик дергается.
– Да ты… да я тебя засажу, – выплевывает, задыхаясь.
– Я сказал – деньги, – повторяю, сжимая холодный металл, на котором остался красный след.
Боров переводит на него испуганный взгляд, а потом тычет пальцем в верхний ящик.
– Т—там, в столе.
Открываю его и вижу огромное количество купюр. Ящик забит ими до отвала.
Сощурившись, поднимаю взгляд и медленно провожу глазами по этой жирной туше. Он не захотел рассчитываться с отцом, имея при этом столько денег, что их можно грести лопатой.
– Сколько ты платишь рабочим за месяц? – смотрю прямо в его бегающие глаза.
– Бери сколько хочешь.
– Я спросил сколько ты платишь? – повторяю, сжимая кастет, потому что из меня рвется нечто страшное, чего мне кажется я не смогу контролировать, если побуду здесь еще хотя бы немного.
Он называет сумму, и я отсчитываю ровно столько, сколько заработал отец честным трудом.
Захлопнув ящик, направляюсь к выходу.
Увидев, что я отдаляюсь, боров спохватывается и оживает.
– Тебе это так просто с рук не сойдет! Я напишу заявление в милицию!
Опустив руку на дверную ручку, оборачиваюсь.
– А потом, глядишь, и не проснёшься.
Не знаю, что он видит в моих глазах. Вероятно, там все то, что я к нему испытываю, потому что в его собственных появляется страх.
Первобытный, животный.
Ничего он писать не станет.
Разворачиваюсь и ухожу.
Грудная клетка вибрирует. По крови курсирует адреналин.
Двор, воздух, небо – всё дрожит перед глазами.
Жалею ли я о том, что сделал?
Нет.
С этого момента я вообще перестал о чём—либо жалеть.
Вторая часть книги, где герои уже совершеннолетние, называется «Запретная. Моя».