За этими хлопотами незаметно пролетели две недели. Работа шла с рассвета до заката, и к концу дня все валились с ног от усталости. Но на душе было легко и радостно — запасы росли на глазах, а значит, зима не страшна, даже если она будет долгой и суровой.
За это время мы несколько раз навещали в соседней деревне Петьку, который уже начал поправляться. Ричард настаивал, чтобы тот берёгся и ни в коем случае не делал резких движений:
— Мистер Пётр, — говорил англичанин, забавно коверкая русские слова, — вы должны быть очень осторожный. Если ребро плохо срастаться, может повредить лёгкое, и это будет very bad.
Когда мы приходили, Петька всякий раз оживлялся, глаза его загорались, и он начинал расспрашивать нас о деревенских новостях. Видно было, что парню до смерти надоело лежать без дела, когда вокруг кипит жизнь.
— Вот ведь как обернулось, Егор Андреевич, — вздыхал он, поглядывая в окно на осенний лес, который манил своими красками. — Самое время сейчас в лес по грибы ходить, на охоту, а я тут как колода валяюсь.
— Ничего, Петька, — подбадривал я его, — скоро на ноги встанешь. Главное — не торопись, а то ведь как бывает: поспешишь — людей насмешишь.
Бандаж снимать Ричард не стал, опасаясь, что рёбра ещё не зажили как следует, но шёлковые нити, которые их удерживали, уже вытащили. Петька только поморщился, когда Ричард осторожно вынимал их, но не издал ни звука. Парень он был крепкий, терпеливый.
В последний наш приезд Петька уже встретил нас на ногах. Он стоял у окна, опираясь на палку, и смотрел на улицу. Увидев нас, просиял, словно солнышко:
— Глядите-ка, Егор Андреевич, уже стою!
— Только недолго, — строго сказал англичанин, входя за мной в избу. — Пять минут — и снова в постель.
— Да ладно тебе, Ричард, — отмахнулся Петька. — Мне уже гораздо лучше. Да и не болит почти.
— Это хорошо, что не болит, — кивнул Ричард, — но внутри ещё всё заживать должно. Спешить нельзя.
Мы принесли Петьке гостинцев — свежей тушёнки, хлеба, моченых яблок, которые Машенька специально для него приготовила. Он обрадовался, как ребёнок:
— Спасибо вам Егор Андреевич, за заботу! От всей души спасибо!
* * *
Как-то вечером, после всей этой суеты, я тихонько зашёл домой. На дворе уже стемнело, звёзды высыпали на тёмно-синем небосводе, а месяц, словно подкова на счастье, висел над крышами. В доме было тихо, лишь потрескивали поленья в печи да изредка поскрипывали половицы от лёгкого ветра.
Я старался двигаться бесшумно, думал, чтобы Машеньку не разбудить — она в последнее время быстро утомлялась и рано ложилась спать. Скинул сапоги в сенях, повесил кафтан на крючок у двери и на цыпочках прошёл в горницу.
И вдруг услышал тихие всхлипы, доносящиеся из-за приоткрытой двери, а потом какой-то хруст — отчётливый и ритмичный.
«Что это?» — подумал я, замерев на месте. — «Что случилось? Неужто беда какая?»
Сердце заколотилось быстрее, в голову полезли всякие дурные мысли. Я быстрее зашёл в комнату и застал картину, которая сперва озадачила меня, а потом заставила сдерживать улыбку.
Машка сидела за столом в ночной рубашке, освещённая лишь светом лучины, и, горько рыдая, ела квашеную капусту прямо из деревянной миски. А рядом стояла глиняная плошка с мёдом, в которую она периодически макала пальцы, после чего облизывала их, продолжая всхлипывать. На её щеках блестели слёзы, а глаза были красными от плача.
— Машенька, солнышко моё, ты чего плачешь? — спросил я, подходя ближе и присаживаясь рядом на лавку.
Увидев меня, она ещё больше залилась слезами, пытаясь что-то сказать, но от этого лишь громче всхлипывая. Я взял её за руку, заметив, что пальцы у неё были липкие от мёда и пахли капустным рассолом.
— Егорушка, да где ж такое видано, чтобы капусту… да мёдом заедать? — наконец выговорила она между всхлипами, размазывая слёзы по щекам. — А мне так хочется-а-а-аааа!
И ещё больше в голос завыла она, как будто произнесённое вслух желание стало последней каплей в чаше её отчаяния:
— Именно тако-о-о-ого хочется! И ничего не могу с собой поделать! Что ж это со мной творится-то, а?
Я не выдержал и рассмеялся, обнимая её за плечи. Машка сперва насупилась, решив, что я смеюсь над ней, но потом, видя моё доброе лицо, немного успокоилась.
— Ой, дурёха ж ты моя, Машенька, — ласково сказал я, вытирая слезинку с её щеки. — Ты же ребёночка вынашиваешь. Сейчас у тебя всё в организме перестраивается. Ты сейчас и рыбу можешь мёдом заедать, и соленья с вареньем мешать — это всё нормально.
— Правда? — всхлипнула она, глядя на меня с надеждой, как ребёнок, которому пообещали сладость.
— Правда, правда, радость моя, не переживай, — заверил я её, гладя по голове. — Хочется — кушай. Только не переусердствуй, а то живот разболится.
В глазах у Машки вспыхнуло облегчение, смешанное с радостью от того, что она не сходит с ума, как ей, видимо, казалось. Она шмыгнула носом и потянулась за очередным куском капусты, но теперь уже без слёз, а с явным удовольствием.
— А то я думала… Что это со мной что-то не так, — призналась она, макая капусту в мёд. — Тётка Федосья говорила, что если странное есть хочется, то, значит, ребёночек может родиться с отметиной какой-нибудь. Вот я и испугалась, что у нас дитя с капустным листом на лбу будет!
Я снова рассмеялся, представив себе младенца с капустным листом вместо родимого пятна, и Машка тоже захихикала, осознав нелепость своего страха.
— Глупости всё это, — успокоил я её. — Бабкины сказки. У тебя животик растёт, организм меняется, вот и хочется разного. Моя матушка, помнится, рассказывала, что когда меня ждала, так и вовсе мел грызла!
— Мел⁈ — изумилась Машка, широко раскрыв глаза.
— Ага, — кивнул я, — Обычный мел. Говорила, что её прямо тянуло к нему, не могла удержаться. Батюшка даже у аптекаря специальный мел покупал, чтоб хоть чистый был.
Машенька зачарованно слушала, понемногу успокаиваясь. Её дыхание выравнивалось, слёзы высыхали, а в глазах появился блеск, но теперь уже не от слёз, а