— Да не, ему просто везло. И потом Тим же сам заранее предупредил, что у всех выиграет, в этом и был фокус.
— Везти может, но не так же. Одна игра в бур-козла может идти пять-восемь конов. Не, ну если сильно прёт, то за три кона можно победить… Но чтоб сразу всех облапошить! И две игры! Так повезти не может, какой-то трюк должен быть.
— Тогда он его точно не выдаст. А прикинь, может он такой упакованный, потому что бабки на игре зашибает.
— Да не, его бы тогда загасили. Если только пацан не в шайке. Смешно — пионервожатый из банды шулеров. Стал бы он с нами чалиться тут.
В комнате, где собрались в этот раз, разговор уже перескочил на другую тему, больную для всех: когда это уже закончится. В смысле, смена. Бывалым вожатым двойная вахта показалась перебором.
— А зато мы тут как на острове, нас никакая Олимпиада не коснётся!
— Тим, ты с дуба рухнул? Говоришь, словно это что-то опасное и заразное.
— Вот! Именно это слово! Олимпиада есть отвратительная гнусность.
— Обоснуй.
— Раз всех детей из Москвы вывезли, значит на это мероприятие собираются подонки со всего мира. Спортсмены, зрители, всякие члены команд — это такие уроды, что даже советская милиция не может оградить подростков и детишек от их мерзкого влияния. Вывезли всех нахрен из города подальше.
— Да ну, бред! Олимпиада — это спорт, здоровье, мир!
— Так нас что, изолировали от спорта, здоровья и мира?
— Говорили, чтоб экзотические заразные болезни не подхватили.
— О! То есть я прав — Олимпиада заразна!
— Да ну тебя, скажешь тоже. Но в таком ключе в самом деле как-то всё начинает выглядеть странно.
— Так чего, ради наркоманов, провокаторов и заразных народные денежки вбухивали в стройки? — Попался на провокацию Тимура незрелый товарищ по профессии.
— Так говорить нельзя!
— А думать можно?
— Думать тоже опасно, от этого выводы получаются.
— Заканчивайте этот свой антисоветский кружок! Спать пошли!
— Валя, если ты приглашаешь, то я всегда согласен!
— Ага, губу раскатал! Подворачивай, а то наступишь. Завтра всем вставать рано.
Сегодня было такое же как вчера: веселье, энтузиазм, песни и детский смех — сплошные раздражители и рутина. А завтра категорически не хотело наступать. То самое светлое завтра, которое всем усиленно обещали. Но детям и так было хорошо, детей грело солнце, а педагогов всех мастей и прочий технический персонал согревала мысль, что всё это вот-вот кончится. Ну и еще кое-что согревающее по вечерам. Даже лагерный шофер, очаг трезвости всё чаще бывал застигнут в состоянии тихого исполнения народных песен а-капелла.
А потом как-то неожиданно смена кончилась. Девочки плакали от грусти расставания с новыми друзьями, с которыми «дальше всю жизнь, будем встречаться, вы чаще пишите, в следующий раз все вместе в один отряд и прочий неосуществимый бред». Взрослые не плакали от счастья, старались себя сдерживать. Состояние было такое, словно они провели полгода на необитаемом острове или в заложниках у дикарей. У по-своему добрых и не людоедов, но со своей особой этикой. Дети — безжалостные вампиры, но знают об этом только профессиональные охотники на вурдалаков — педагоги.
Кто-то из девушек-вожатых украдкой вытирал слезинку, кто-то украдкой думал, чего бы украсть, но последние были не вожатые, а любитель народных песен, завхоз, повар… Много кто в этот момент договаривался с шофером на предмет помочь отвезти чего-нибудь. Не с пустыми же руками ехать домой. Воспитатели и вожатые старались всего этого не слышать и не замечать, ведь технический персонал тоже люди, у них свои дети, им их кормить надо.
Мысль, что кусок хлеба, точнее, повидла на хлеб воруют для своих детей тоже у ребятишек, была прогоняема всеми взрослыми: хочешь посеять что-то разумное доброе вечное, будь готов к компромиссам. И вообще, не мы такие, мир таков. Вот построим коммунизм, там чего этого не будет.
Жалкие попытки начальника лагеря съехать с темы оплаты Тимуру, вернее заплатить векселем с волшебным названием «потом», были растоптаны юным вожатым. Аргумент, что Николай Николаевич получит деньги по ведомости и сразу же вышлет всё причитающееся за вычетом стоимости почтового перевода, был признан легковесным. «Дядя, платишь здесь и сейчас, пока я не натравил на тебя „Народный контроль“ с ОБХССом!» — так или примерно так звучала просьба Тимура не брать грех на душу населения. В конце концов большой руководитель и просто человек с добрым сердцем оторвал от него договоренные восемьдесят рубликов, держа в голове, что за двойную смену он распишется в ведомости напротив клеточки «сто шестьдесят руб.» оба разошлись довольные, радуясь тому, что поимели партнера. Всё как после хорошего полового акта.
Сопровождали детей в Москву взрослые в уполовиненном составе — тащиться туда, а потом обратно персоналу было внапряг. Тимур в этом отношении был везунчиком. Впрочем, ему в одно лицо десятый отряд не доверили — несовершеннолетний не может официально отвечать за детей. Как помощник воспитателя — другое дело, так что их «приклеили» к воспитателю восьмого отряда. У той на руках были и списки, и еще какие-то бумажки, Тимур не вдавался в подробности.
Его дозор был окончен, оставалось только без психологических травм обрезать ниточки доверия и обожания, тянущиеся от разведчиков из десятого, на эту операцию он выделил время поездки на специально выделенном эвакуационном поезде. Или нет, это из Москвы они ехали в эвакуацию, а сейчас возвращались. Или всё не так, и они отмотали срок? «Какая глупость лезет в голову!» — подумал он и взялся за гитару. Иногда лучше петь, чем говорить. Чем отвечать на наивные детские вопросы:
— А вы в следующем году в этом же лагере будете работать? — Почему-то дети сбились на «вы».
— А вы нас не забудете?
— А диверсанты были настоящие?
Честное слово, лучше он споёт что-нибудь хулиганское! Они ему никто, они случайно попали в коротенький период его жизни, сегодня вечером их там уже не будет. Почему же так тяжело где-то внутри? Тимуру было странно и больно. Это как… как приехать на лето в деревню и там подружиться с забавным щенком, ласковым и неугомонным. Бегать с ним везде, кормить, заботиться, учить командам. А потом в августе уезжать в город, смотреть на него и понимать — не встретишь его больше никогда. И плевать, что щенок о двадцати пяти головах,