Тринадцать лет назад люди этой земли вместе с воинами из-за моря совершили великий поход во славу Севера и оказались у стен Миклагарда не с мирным посольством. Великий город ромеев они не взяли, так как было у них мало опыта для штурма таких крепостей и возглавляло их много хёвдингов[34], которые спорили между собой. Ромеи удивлялись тогда, как же можно воевать без монарха или кага́а, а северяне смеялись в ответ и говорили, что все они как конунги, имеют право голоса и все решают сообща. Конечно, взять город со рвами и тремя рядами защитных стен было невозможно, но северяне совершили попытку, о которой можно будет рассказывать детям, к тому же пригородные дворцы и усадьбы были так богаты, что они взяли обильную добычу.
Многие завязали дружбу во время того похода, поэтому на обратном пути ватаги руотси сели по рекам и волокам всего огромного пути возвращения на Север. Но мирное время не так объединяет, как война, – многочисленные пути Остервега[35], волоки и гостевые дома, требовали ухода, своевременных платежей и постоянного обустройства, а не простого грабежа купцов. Торговля стала хиреть, стража вновь разделилась по происхождению и начала грызню между собой. В конце концов руотси и старейшины разных племен, от эстов до вепсов и мери, решили призвать судью, способного разрешать споры и наводить порядок.
При равной доблести перевешивают кровь и поколения предков. Через пять лет после похода северян на Миклагард Рорик из рода Скьёльдунгов принял присягу глав родов и дружин, укрепил Алдейгью, построив крепость Алдейгьюборг, защищающую торговый вик, а в верховьях Олхавы-реки срубил крепость на острове Хольмгард[36].
Казалось, наступили мир и процветание, но уже через два года избранный конунг был изгнан решениями местных тингов[37], так как оказался с детства крещенным в веру Распятого бога. То, что было неважно на войне, оказалось трудностью для мира. Людей, которые вместе совершали жертвоприношения, называли кипятящими товарищами, или кокингами. Кокинги и изгнали Рорика.
Ведь при совершении жертвоприношений люди должны совместно съесть сваренную древним способом конину, когда мясо варится в кожаных котлах с помощью раскаленных камней. Рорик, воспитанный при дворе франкских правителей, отказался есть дикое варево. Отказ от совместного поедания конины не сулил удачи ни земле, ни ополчению. Рорика, как говорится, посадили на сани, пришлось ему плыть в свою беспокойную Фризию, в торговый город Дорестад. Старые боги восторжествовали.
С тех пор конунг Хергейр стал править в Алдейгье и подвластных ей землях. Отсюда шли пути на север, в Бьярмаланд, на восток к хазарам, и отсюда же шли пути на юг, к волокам на реку Данп[38] и далее в Миклагард, Великий город ромеев. И самое главное – Алдейгья связывала бескрайний мир рек, лесов и чудны́х народов с западными морями и странами: Свеаландом, Данеландом, Саксаландом, Фрисландом, Валландом и Энгландом. Так Алдейгья стала воротами на лесной восток для одних и на морской запад для других.
Именно туда, в Алдейгью, направлялись корабли гребцов, шедших этой осенью по Лауге-реке. На одном из них над игральной доской склонила голову девушка в мужской одежде. Ее темные волосы упали на плечи, темные глаза смотрели внутрь себя, в руке граненая кость. В сердце – тишина. Дочь Хергейра вернулась в свою страну. Большая игра продолжается.
* * *
Видимо, из-за появления на Лауге-реке дочери конунга этой ночью не спалось Гордой Илме. Предчувствия наполняли ее сердце, она вышла на двор, сырой туман покрывал поля вокруг, лишь верхушки черного леса темнели над ним.
Гордая Илма стояла под глухой мглой предутреннего неба, и холодная морось сыпалась на ее сильное лицо. Сердце томилось у Гордой Илмы, и мысли блуждали далеко и неясно. Там за лесами, за озерами, злопастна и когтиста, мягка и стремительна, кралась к ее дому беда.
Все меняется. Здесь, на север от Лауга-йоги, на восток от Восточного моря, посреди глухих лесов, где болота смотрят в небо тишиной своих равнин, было пока спокойно. Несчастья далеких соседей казались выдуманной бедой, которую не все были готовы простить беженцам. Поэтому косо смотрели соседи на то, что Гордая Илма дала зимовку в их землях безвестному охотнику Хуурту с одного из верхних притоков Исо-реки. Но Гордая Илма считала, что ее род, как и все вадья, в долгу перед лаппи-народом, поэтому пусть живет семья беженцев рядом с ними, все они здесь теперь вадья, на каком бы языке ни говорили их прадеды.
Внутренним взором видела она, как темное покрывало войны, словно осенняя непогода, шаг за шагом подкрадывается к ее родным лесам. Все эти далекие народы, рассказы о которых своего соседа Хельги, сына переселенца из-за моря, с таким любопытством слушала она когда-то, превращаются ныне в осязаемых чудовищ, подползающих сторуко и стозевно к ее дому. Жалея беженцев, она жалела собственных детей, которым, верно, тоже придется бежать от надвигающейся с юга напасти на север, вслед за лесными лопарями.
Илма вышла подставить ночному туману лицо. Скоро рассвет. Она заметила, как стороной обошли ее мальчишки, отправившиеся собирать стада телок, пасущихся с быками до самой осени почти на вольном выпасе. Лишний раз да в темноте под сырым небом лучше не встречаться с этой хмурой женщиной. Кто знает, почему она стоит перед своим домом в такое время и чем она занята. От ее слова и взгляда сила таинственно меняет ход, события теряют связь. Мальчишки на всякий случай обошли ее стороной. Юные воины, надежда лесов, боялись эту тридцатичетырехлетнюю женщину, почти старуху, повидавшую, конечно, жизнь, но всего лишь женщину. Они прятались от нее, но она, подняв руки, благословила их.
– Не уставай благословлять детей, пока жива, Илма, – услышала она рядом голос, от которого вздрогнула.
В десяти шагах от нее, с другой стороны изгороди, почти сливаясь с сумерками, стояла женщина в синей шерстяной накидке на плечах, заколотой под шеей красивой заколкой; серебряные подвески спускались вдоль ее строгих щек от узорчатого серебряного венца, схватывающего седые волосы.
– Здравствуй, Саукко…
– Здравствуй, соперница…
Глаза гостьи полыхнули желтым огнем, лицо на мгновение исказила боль. Темная рука легла на рукоять ножа в красивых ножнах, закрепленного на богатом поясе.
– На какую такую свадьбу ты так принарядилась, Дочь Выдры?
– На север ухожу я, и больно мне