Однако подлинное открытие Плотина совершает не кто иной, как Новалис, который в начале 1799 года пишет Фр. Шлегелю:
«Ich weiss nicht, ob ich Dir schon von meinem lieben Plotin schrieb. Aus Tiedemann lernt ich diesen für mich geborenen Philosophen kennen und erschrak beinahe über seine Ähnlichkeit mit Fichte und Kant und seine idealischen Ähnlichkeiten mit ihnen. Er ist mehr nach meinen Herzen als beide…»
(подробнее об этом см. в статье M. Wundt, Plotin u. d. deutsche Romantik в «Neue Jahrb. f. d. kl. Altertum». 1915. Bd. 35). В фрагментах 1799 года читаем:
«Фихте избрал логическую схему науки как бы образцом для реальной конструкции человека и конструкции мира. Его подобие с Плотином».
«Плотин – уже в отношении большинства результатов критический идеалист и реалист».
Нет особенных данных думать, чтобы Фр. Шлегель особенно проникся новым увлечением Новалиса, равно как и материалы из Шеллинга (ср. M. Wundt, ук. соч.) не говорят о том, чтобы Плотин непосредственно сильно влиял на этого философа, хотя родство обеих систем могут отрицать только лица неосведомленные. С Плотином Шеллинг соприкоснулся через Бруно, да и Бруно он читал (ср. прим. к диалогу «Бруно». S.W. I 4, 330) по извлечению, которое делает Якоби в приложении к письмам о Спинозе (ср. также упоминания о Плотине в письмах «Aus Schellings Leben». 1870. II 16 – 17).
Из дальнейших явлений в области романтизма необходимо отметить работу C.J. Windischmann, Platos Timäos. Eine ächte Urkunde wahrer Physik. 1804, где, впрочем, еще нет упоминаний о Плотине, что, однако, было восполнено в «Jenaische allg. Litteraturzeit.» 1805, № 40, в рецензии на книгу Berg, Sextus oder üb. d. absolute Erkentniss von Schelling. Ein Geschpräch. 1804, написанную в ироническом тоне по поводу «Бруно» Шеллинга (1802).
Тем временем оживал и филологический Плотин. Fr. Creuzer, шеллингианец и с 1804 г. профессор в Гейдельберге, усердно изучал Плотина и в особенности Plot. III 8. Закопошились и ученые. Вслед за Крейцером пошел, сравнивая Плотина с современной наукой, J.Fr. Winser, Adumbratio decretorum Plotini de rebus ad doctrinam morum pertinentibus, 1809. Защищает Плотина от Шеллинга и против Берга Gerlach, De differentia, quae inter Plotini et Schellingii doctrinam de numine summo intercedit. 1811. Совершенно романтична и работа S.A. Weigl, Die plotinische Physik. 1815.
Всем этим отчасти неясным и несистематическим трудам противостоит первый подлинный романтический излагатель Плотина – Fr. Ast. Grundr. einer Gesch. d. Philos. 1807 (более подробно о связи романтизма с Плотином – M. Wundt, ук. раб.).
b)
Так возрожден был и Плотин, и две великие системы, представляющие собою, быть может, самое грандиозное и ценное, чего достигла человеческая философская мысль вообще, объединились тут в одном пафосе и в одном логическом построении. Но, разумеется, для историка философии тут только и открывается широкое поле для исследования взаимного отношения обеих систем, неоплатонизма и немецкого идеализма. Теперь уже проходит время трактования этих эпох как всецело диспаратных: они сходны и даже тождественны во многих философских конструкциях.
Для прошлого времени характерна работа L. Zurlinden, Gedanken Platons in d. deutsch. Romantik, Lpz. 1910, где сходство с Платоном Фр. Шлегеля, Шлейермахера, Новалиса и Беттины устанавливается не принципиально философское.
Из работ последнего времени, подготовляющих окончательную сравнительную нужду, хотя и не имеющих в виду специально античной философии, я бы указал на Fr. Strich, Deutsche Klassik u. Romantik. Münch. 1922.
c)
Для Штриха предметом исследования является духовная история, которая есть воплощение вечности, воля к вечности. Вечность же проявляется в двух видах, – или как совершенство (Vollendung) или как бесконечность (Unendlichkeit).
Первая – всегда пребывает в себе, сполна осуществляя свою идею; она блаженна сама в себе и не затрагивается никакой переменой извне.
Вторая – никогда не может кончиться, будучи вечной длительностью и движением; она – бесконечная мелодия и развитие, вечно нарастающий поток, вечно творческое время.
Это – два необходимых лика вечности. Они оба одинаково суть вечность.
В то же время они противостоят друг другу – как
· неизменный покой совершенства и переменчивое движение бесконечности; как замкнутость и открытость; как единство, раскрывающееся во множестве, где каждый член сам в себя замкнут, и все целое в каждый отдельный момент пребывает в покое и завершении, и –
· единство, заставляющее без разделения и различения проникать одно другое и переливаться и представляющее собою вечную текучесть, которая есть полнота самоизлияния одной и той же первосилы.
Они противопоставляются
· как ясность и темнота;
· как форма, в которой вечный первообраз дан целиком, и то, что не может целиком излиться в явление и всегда стремится за его пределы, не вмещается в них;
· как реализм и идеализм;
· как классицизм и романтизм.
Штрих, далее, приводит в пример Гете, Шиллера и Новалиса. Первые для него «классики», последний – «романтик». У Гете идея целиком воплощена в природе, и искусство – вид созерцательного познания. Законы природы и организма для него – предмет поэзии. Отсюда – учение об «Urphänomen» «symbolisches Urbild», «Typus». В вечно умирающей и рождающейся природе – вечное пребывание, и от этого пребывания Гете идет к законам природы. Для Шиллера «символический первообраз» есть не опыт, но идея. Идеал только еще должен осуществиться. И от законов осуществления Шиллер идет к первообразу, по ступеням свободы. У Гете его Urbild есть Idee, у Шиллера – Ideal. В этом магическом реализме, если можно так выразиться, сходятся Гете и Шиллер, несмотря на все свое расхождение. Им обоим противоположен, по изображению Штриха, Новалис. У последнего – не «совершенство», но – «бесконечность», никогда не могущая стать совершенством. Это действительно «магический идеализм».
Если классик переживает вечное во времени (так как оно сюда целиком переходит) и между временем и вечностью для него нет противоречия (вечность имманентна времени), то романтик в этом отношении дает две формы мироощущения: христианскую (Фр. Шлегель) и дионисийскую (Гельдерлин, Клейст), но обе они хотят вырваться из телесных границ, и потому время для них напряженно, оно противостоит вечности, так что смерть – вечное беспокойство, и история немыслима без этого беспокойства; тут ищут преодолеть пространство и время и пробиться в вечность.
Книга Штриха весьма инструктивна в изложении этих вопросов, и он подвергает рассмотрению с соответствующих точек зрения «человека», «искусство», «язык» и