— Я тебя не знаю, Зику! Давно ли ты служишь во дворце⁈
— Во дворце давно, но раньше я был слугой господина Мемнона! Только сегодня меня поставили охранять твой покой, юный господин.
«Ясно, — мысленно расставляю все по своим местам, — верных людей у „моей матушки“ немного, и на охрану сына Барсина и Мемнон поставили того, кому хоть сколько-нибудь доверяют».
Еще раз окидываю тощую фигуру парня и мысленно усмехаюсь.
«Вряд ли этот доходяга смог бы защитить меня от убийцы, но, видать, „моя мать“ решила, что на безрыбье и рак — рыба!»
Прокрутив все это в голове, перехожу к делу и добавляю в голос немного благожелательности:
— Раз ты, Зику, давно служишь во дворце, то наверняка знаешь, где сегодня будет проходить совет полководцев моего отца.
— Все приготовления идут в восточном пиршественном зале, — на автомате отвечает парень и только потом проявляет удивление. — А зачем тебе это, юный господин?
Не отвечая, я задаю главный вопрос:
— Скажи-ка мне, Зику, есть ли во дворце такое место, откуда можно было бы слышать и видеть все, что происходит в той зале, оставаясь при этом незамеченным?
На лице парня появляется страх, и он начинает немного заикаться:
— За-зачем тее-бе это, юный господин? Твоя матушка сказала тебе ложиться спа-ать, а не…
Обрываю его на полуслове и стараюсь придать своему голосу максимум жесткости:
— Это не твое дело, Зику! Не забывайся! — По его смятению я чувствую, что он что-то знает, и дожимаю его. — Не вздумай соврать мне, Зику! Соврать господину — преступление! За такое тебя будет ждать суровое наказание! Поэтому хорошенько подумай, прежде чем ответить, когда я спрошу тебя еще раз. Знаешь ли ты…
Едва дослушав меня, он кивнул головой:
— Я знаю, но тебе, юный господин, нельзя этого делать. Если твоя мать узнает, то тебя непременно накажут, а…
Он затих, словно бы проглотив последние слова, но в его напряженном молчании явно читается продолжение: а меня попросту запорют насмерть!
Тут я расплываюсь в радушной улыбке и даже беру его за руку:
— Не бойся, никто не узнает! Я просто послушаю, о чем пойдет речь, и все! Даже если меня раскроют, я никому не скажу о тебе.
Последняя фраза явно была лишней. Мое обещание не упоминать его имени он даже не услышал, а вот слова «если меня раскроют» напугали его до смерти. Он даже руку свою выдернул:
— Нет! Нет, юный господин! И не проси меня!
«Вот черт! — мысленно крою себя за допущенную ошибку. — Ладно! Раз уж не получилась игра в доброго полицейского, то придется выпускать злого!»
Недобро прищурив глаза, изображаю крайнюю обиду:
— Ты отказываешь мне, Зику! Ты отказываешь своему господину! А что, если я завтра скажу матери, что ты издевался надо мной и обзывал бастардом⁈
И без того испуганное лицо парня исказила гримаса ужаса.
— Ты не поступишь так со мной, юный господин! — Зику отшатнулся от меня, как от исчадия ада. — Я ведь ничего тебе не сделал!
Я молчу и стараюсь держать на лице капризную маску злого избалованного ребенка. Это угрожающее молчание убеждает Зику сильнее всяких слов.
— Хорошо, юный господин, — шепчет он, не смотря мне в глаза, — я покажу тебе…
Не дослушав, я расплываюсь в добродушной улыбке:
— Вот и отлично! Тогда не будем терять время, а то пропустим самое интересное.
* * *
Маленькая комнатка завалена всяким хламом. Здесь что-то вроде помещения для персонала: какие-то метлы, остатки старой мебели и глиняные горшки. Зику идет впереди, стараясь ничего не задеть. Я в точности следую его примеру и проявляю максимум осторожности.
Вот он опустился на колени, а затем, распластавшись на полу, пополз под заполненный всякой всячиной стеллаж. Я — за ним. Ползу в полной темноте, ориентируясь лишь на тусклое пятнышко света впереди. Пробираюсь туда, пока не натыкаюсь на Зику. Тот показывает мне на свет, и я понимаю, что это дыра в стыке перекрытия и стены. Прильнув к ней, я вижу внизу что-то вроде расставленных вдоль стен широких лавок и возлежащих на них мужчин. В центре зала на низком столике стоит большой керамический горшок, из которого раб черпает половником вино и разливает полулежащим гостям.
«Как это должно быть неудобно, — приходит мне в голову, — есть и пить лежа!»
Отбросив ненужные сейчас мысли, протискиваюсь поближе к дырке, подставляя еще и ухо. Теперь в идущем из дыры приглушенном гуле я отчетливо разбираю слова говорящего человека:
— В сложившейся ситуации мы, верные слуги дома Аргеадов и друзья почившего царя Александра, должны присягнуть на верность его еще не рожденному сыну от бактрийской принцессы Роксаны.
Поскольку говорящий продолжает лежать, как и все остальные, а его голос фонит эхом под высокими сводами, то мне не сразу удается вычленить его среди прочих. Наконец, я нахожу оратора по характерным жестам руки. Это высокий жилистый человек лет сорока с вытянутым аристократическим лицом и длинным мясистым носом. Его черные вьющиеся волосы умащены маслом, как и короткая ухоженная бородка.
Едва я успел разобраться, как оратора вдруг прервал его полный антипод — невысокий и почти квадратный громила с мрачным выражением лица. Его жидкие коротко стриженные волосы едва прикрывают низкий скошенный лоб.
— А не торопишься ли ты, Пердикка? — Приподнявшись на локте, он отхлебнул из чаши и обвел взглядом всех присутствующих. — Вдруг у Роксаны родится дочь!
По наступившей тишине стало понятно, что эта мысль обитала в головах многих. Тот, кого назвали Пердиккой, собрался было ответить, но мрачный его опередил.
— К тому же у Александра уже есть сын, Геракл, что от наложницы Барсины, дочери Артабаза!
На это все присутствующие недовольно загудели, а мрачный подытожил:
— Я это говорю лишь к тому, что не вижу, какая нам, македонцам, разница: персидский ли то бастард или законный сын от другой азиатки. В обоих случаях это полукровки, и, как бы там ни было, в жилах этих детей течёт кровь тех, кого мы многократно били в открытом бою. Так честь ли нам — признавать царями над собою побеждённых⁈
После такого заявления в зале наступила гробовая тишина. Так ставить вопрос никто до этой минуты не решался. При Александре только за одну подобную мысль можно было лишиться головы, и то, что смерть царя всё изменила, многие ещё до конца не