– Ты говоришь так, будто у меня есть будущее.
– А разве нет? Тебе всего семнадцать!
– Не смейся надо мной, Рита! – Эмилия даже подскочила в кресле. – Кто возьмет меня на работу? Где я сниму жилье? Где найду друга, парня? Разве все это когда-нибудь забудется?
– Ух, быстрая какая! – рассмеялась Рита. – Будем двигаться постепенно, шаг за шагом. Давай для начала подумаем про этот учебный год, хорошо?
«Разве есть выход? – думала Эмилия. – Разве можно поправить непоправимое?»
– Знаешь, что я скажу? – Рита смотрела на нее спокойно, уперев локти в стол и сложив ладони, как в молитве. – Сейчас это кажется тебе невозможным. Но все пройдет, обещаю. Если не пройдет, то изменится.
Из всех специалистов, которых предоставило Эмилии государство, чтобы вернуть ее к нормальной жизни, профессионалов, не ожидавших, конечно, больших результатов, Рита была единственной, кто сумел завоевать ее симпатию, пробив брешь в безразличии, вызванном транквилизаторами.
Про соцработниц рассказывали, что они забирают детей из семьи, что это какие-то ведьмы, садистки. Но Рита казалась Эмилии честной и очень прагматичной.
Когда они в первый раз встретились в ее кабинете, чьи окна выходили на футбольное поле, был самый разгар лета, стояла сорокаградусная жара. Энергично обмахивая себя какой-то брошюрой, Рита без долгих предисловий выложила:
– Можем на «ты», но я тебе не подруга. Было бы хорошо разобраться с тем, что произошло, но я не буду тебя ни о чем расспрашивать, пока ты сама не почувствуешь, что готова обо всем рассказать. Никакого Юнга, никакого Фрейда: моя задача – создать конкретный, практичный проект, опираясь на текущую ситуацию. Да, в моем кабинете можно курить.
Она сразу понравилась Эмилии своей практичностью, тем, что разрешала курить, ведь когда ты оказываешься в большой беде, чтобы заглянуть в глубину бессознательного, тебе нужна надежная опора, и, конечно, пачка «Винстона». Еще нравился Ритин цвет волос – платиновый блонд, как у Памелы Андерсон; и у нее была пышная грудь, выпирающая из декольте, как у героини какого-нибудь американского фильма; и немодная помада цвета фуксии, которая расплывалась в жару; туфли на шпильках; а еще – болонский акцент, который Эмилия обожала.
Они встречались два раза в неделю, и Рита всегда была то в канареечно-желтом костюме, то в платье – в цветочек, розовом или изумрудно-зеленом. Казалось, она одевается для встречи с английской королевой, а не с такими горемыками, как Эмилия.
В тот раз они чуть не повздорили. Эмилия еще не выбралась из глубокой черной ямы. С Вентури она все время молчала, той не удалось ее разговорить. В столовой Эмилия сидела за столом одна, смотрела, как едят остальные, ни с кем не разговаривала, не притрагивалась даже к хлебу. Иногда по вечерам робко заговаривала с Мартой, которая то и дело отпускала язвительные комментарии про их немудреное житье или про телепередачи. Мысли Эмилии по-прежнему занимало одно: найти фонарик, бритву и веревку, достаточно крепкую, чтобы повеситься в душе. Слова «будущее», «хорошо», «потом» доводили ее до белого каления.
Рита тогда своим вопросом поставила ее в тупик.
– Ладно, не говори мне, что в тебе хорошего. Скажи, что тебе нравится.
– Что мне нравится? – Эмилия удивленно пожала плечами. – Ну…
– Что-то должно быть…
– Жизнь! – нахально улыбнулась Эмилия.
– Хм… – Рита старалась не подавать виду, однако на ее густо накрашенном лице промелькнуло выражение снисхождения, которое означало: «Думаешь, ты оригинальна? Все вы почему-то говорите мне „жизнь“ после того, как испортили ее себе. Конечно, ты особенная, но знаешь, сколько я видела таких бедолаг, как ты?»
– А если чуть поконкретнее? – Рита откашлялась. – Школьный предмет, спорт?
– Ненавижу спорт, ненавижу учиться.
– Тогда почему ты записалась в школу?
– Так папа хотел. Если бы я не пошла учиться, разбила бы ему сердце. Окончательно то есть.
– А если бы решала ты? Чего ты сама хотела бы?
Это «ты сама» ударило Эмилию наотмашь.
Кто ты, черт возьми, Эмилия? Ты еще существуешь?
Глагол «хотеть» запал ей глубоко в душу.
Она затушила сигарету в пепельнице и решила серьезно об этом подумать. Говорить о «радостях» и «мечтах» было совсем не просто, потому что, с одной стороны, она не заслуживала жить, не то что радоваться или наслаждаться. Но, с другой стороны, все равно ее заставляли жить, заниматься чем-то более созидательным, чем резать вены. Было какое-то противоречие не только между ней и окружающими, но и в ней самой. Потому что внутри она была мертва, но в то же время жива.
Эмилия смотрела на раскинувшийся за спортивной площадкой город с его башнями и колокольнями. Он был там, за колючей проволокой, за стеной. Этот город давно, с самого детства, представлялся ей землей обетованной. Сесть в выходной на электричку и поехать в музей, на концерт или на празднование Дня освобождения 25 апреля всегда было большой радостью; она просыпалась в пять часов, сама собирала рюкзак и накрывала стол к завтраку.
Она и представить себе не могла, что будет жить здесь, но не студенткой, как мечталось, а гнилой развалиной – в семнадцать-то лет! – со стянутыми мягкой резинкой сальными волосами, с прыщами и обгрызенными до мяса ногтями.
– Мне нравится сидеть у окна и рисовать крыши Болоньи, – призналась она. – Вилла Альдини, Сан-Лука, дымка холмов в сторону Модены. Карандашом или акварелью.
– Принесешь в следующий раз свои рисунки? – просияла Рита.
– Ну, если интересно…
– А что ты еще рисуешь?
– Что вижу из окна: кусочек церкви и холм за ней, балкон напротив. Один раз, когда нам принесли масляные краски и холсты, я вспомнила про одно местечко в Пьемонте, я ездила туда отдыхать в детстве, летом. – Эмилия невольно ослабила оборону. – Я нарисовала горы и повесила их над кроватью.
– Горы? Ты, выросшая на море?! – невольно вырвалось у Риты.
Эмилия резко вскочила. Ее тусклые, мертвые глаза вспыхнули черным огнем, а взгляд стал твердым, как камень.
– Ненавижу море! – прорычала она. – Не хочу больше его видеть.
– Почему? – не побоялась спросить Рита.
За все эти ужасные месяцы Эмилия не проронила ни слезинки. Ни разу. И теперь, когда она снова села в кресло, одна покатилась по щеке. Медленно сползла по шее, впиталась в хлопок футболки. Это была первая слеза за долгое время между «до» и «после».
– Потому что мама водила меня на море, она его очень любила, – призналась Эмилия, рассеянно глядя прямо перед собой. – Мы втроем брали зонт и шезлонги на пляже «Аморе», мы были счастливы. Я рада,