Я позволил уговорить себя на первое свидание. Три или четыре коктейля, выпитые на голодный желудок, оказали мне заметную помощь. Потом мы гуляли по набережной – сухое бревно и живая двадцатилетняя девушка. Вдруг она остановилась и поцеловала бревно. Тогда я с изумлением, впервые с 26 августа 1990 года, понял, что у меня есть тело – живое, настоящее.
В итоге она пригласила меня на вечеринку. Я не стал отказываться. Мне хотелось хотя бы попробовать, как это – жить. Ради такого случая я купил себе новые джинсы и рубашку. Пришел, позвонил в домофон. Музыка была слышна уже во дворе. Я шел с самыми лучшими намерениями, она открыла мне двери – разгоряченная, пьяная. В квартире клубился дым, валялись пустые бутылки из-под вина и пива.
Я знал, что я – истертый трос. Что мне осталось немного. Я торопился. Я был уверен, что другой девушки у меня не будет. Она взяла меня за руку и повела в одну из комнат. Заперла дверь. В комнате горел ночник, постель была не заправлена, как будто кто-то только что закончил свои дела. Я был там с той же целью. Я не хотел быть просто сыном, братом, сиротой. Я хотел стать собой.
Она забралась на кровать и стала раздеваться, прямо передо мной. Я хотел ее всем своим существом: напряжение, эрекция, потеря контроля. Но я вдруг почувствовал металлический привкус. Во рту, в груди.
Истирание происходит в три этапа, объяснил эксперт. Нуклеация, которую почти невозможно заметить. Механическая коррозия, которую можно и нужно вовремя поймать. А затем окончательный, непоправимый разрыв.
Я пережил нуклеацию в школе, коррозию – в университете. Все эти годы я колебался, раскачивался. Злился на себя, на Валерию: что такого важного было в том рюкзаке? Письмо, кольцо? От кого? От ее парня? Она променяла чертову любовь на нашу семью? На возможность умереть вместе?
Жизнь требовала сказать «да». Любви. Открытости. Сексу. Моя однокурсница снимала джинсы, трусики, раздвигала ноги. А я, вместо того чтобы сказать это «да», чувствовал, как истираются витые стальные нити, слабеет трос, достигая точки невозврата, и сам разрывался вместе с ним. Я не мог снять броню. Не мог позволить себе наслаждаться. Приходить 2 ноября на кладбище, каждый год – вот что я должен делать.
– Я обыграл тебя! Обыграл! – радостно кричал мне Мартино.
А я смотрел на него как слабоумный.
Как человек, которого посетило озарение.
– Эй, ты должен заплатить мне за проезд.
Я вдруг осознал, как много времени потратил впустую, скольких прекрасных вещей лишил себя в жизни.
– У тебя осталась всего одна банкнота, видишь?
Я видел. Что ничем не отличался от Аделаиды: я тоже был убежден, что если на тебя сыплются удары, значит, ты их заслуживаешь. Если на тебя навалилось зло, это твоя вина.
А вот с Эмилией все получилось после двух стихотворений.
Потому что жизнь – живая. Она хочет идти вперед, ей наплевать на условности.
– Ты пьяный?
– Нет, – покачал я головой, – я даже слишком трезвый.
Я включился в игру. Мартино успел выпотрошить мой кошелек, оставив меня банкротом. Был мой черед кидать кубик.
– Давай, слабак, может, сейчас тебе повезет! – поддразнивал меня Мартино.
Выпало «тюрьма».
– Я выиграл, я выиграл! – радостно заорал Мартино. – У тебя нет денег заплатить залог!
Я смотрел на это слово: «тюрьма». Рядом с ним в моей голове тут же возникло: «Эмилия». Неужели я отказался от будущего с ней из-за ее прошлого? Из-за моего прошлого?
Я оторвал взгляд от обреченной фишки и посмотрел на Мартино: он сиял. Никакое зрелище не сравнится с сияющим ребенком.
– Я хочу тебе кое-что сказать. – Я улыбнулся ему.
– Да, но я же выиграл.
– Ты выиграл, Мартино. Ты чемпион, несомненно. Именно поэтому я хочу кое-что рассказать тебе, возможно когда-нибудь пригодится.
– Только если разрешишь мне покурить.
Я вздохнул: сплошная торговля и компромисс.
– В виде исключения, раз сегодня вечер исключений, – согласился я, протянув руку. – Дай и мне одну.
– Ты сейчас видишь меня тем, кто я есть, – учителем. И думаешь, что я не мог стать кем-то другим. Но я никогда не думал о преподавании, по крайней мере не в начальной школе. Это последнее, о чем я мог мечтать. – Я затянулся и выпустил дым. – В твоем возрасте я потерял родителей.
Мартино выпрямился на стуле, ничуть не смущенный, скорее заинтересованный:
– Несчастный случай на горе Стелла? Я что-то слышал об этом.
Я стряхнул пепел.
– Не было это несчастным случаем. Назовем вещи своими именами: произошло убийство. Но я хотел сказать, что в твоем возрасте я воспринимал себя проигравшим, как эта фишка. Моя ситуация была такой ужасной, что, если кратко, хоть я и старался хорошо учиться, окончил университет и почти окончил аспирантуру, я вернулся сюда, чтобы убить себя – косяками, алкоголем, любыми наркотиками.
Мартино не сводил с меня глаз: я становился все интереснее.
– Целый год, Мартино, целый год я провел как в коме. Открывал глаза и первым делом сворачивал косяк, запивая его горькой. Даже пять осознанных минут были для меня непосильны.
Я наблюдал за Мартино: он завороженно меня слушал. Детей привлекает зло, ведь оно им несвойственно. Не затронутые злом, они тянутся к его познанию. И что же? Почему в подростковом возрасте зло нас развращает?
– Однажды утром – это было в мае – я проснулся не в своей постели, а на берегу ручья. Я не помнил, как попал туда, с кем провел ночь. Валялся, как сломанный велосипед. У меня ужасно болела голова, свет бил по глазам, влага проникала под одежду. Мне было хреново. Настолько плохо, что я сказал себе: «Я умру. Вколю себе в вену лошадиную дозу, чтобы сразу откинуться». Эта проклятая мысль крутилась у меня в голове, а в воздухе пахло цветами, вдалеке гуляли коровы и позванивали их колокольчики, и горы, и луг, и небо были наполнены звуками, красками так, что не оставалось пустоты.
Мы одновременно затушили сигареты и подняли головы: наши взгляды встретились.
– Я был настроен умереть, настроен решительно. А потом прозвенел звонок, и вы выбежали на перемену. – При воспоминании об этом мое сердце сжалось. – То есть не вы, конечно, а дети до вас. В сопровождении старенькой учительницы, ты ее не знаешь. Тогда я понял, что валяюсь перед моей старой школой. Я с трудом поднялся на ноги, мне было стыдно. Кости ужасно ломило. Я спрятался за березой и стал наблюдать за детьми. Смотрел на них так, как сейчас смотрел