Это воспоминание могло бы остановить меня. Но не остановило.
Было так разноцветно, так много света, какая-то атмосфера праздника. Но я, я была темным пятном. Переполненная обидами, я выжимала максимум из своего мопеда. И пока я ехала, фильм все время крутился. Фильм про Эмилию, про человека, которого никто не замечал. Поравнявшись с кладбищем, я спросила себя: а его куда деть?
Папу, который каждый вечер приходит поцеловать тебя перед сном, который стучится к тебе в комнату, приходя с работы, чтобы спросить, как дела? Который всегда готов поговорить с тобой, выслушать тебя? Папу, который такого не заслуживает. Нет, я не думала о нем. Я прогнала эти мысли. Слишком неудобные. Я думала только о себе.
– Нужно объяснить тебе, что такое Рыбацкая дорога.
До моря, до пляжей, до всех этих гостиниц, забегаловок, ресторанов есть грунтовая дорога, которая ведет к каналу.
Ужасное место. Оттуда хорошо видны нефтехимический завод и порт. Бесконечные портовые краны, серые склады, башни из контейнеров, вечно дымящие трубы и огромные, как кратеры, цистерны: они занимают весь горизонт. Место, отрезанное от мира, как и я. По одну сторону дороги с выбоинами стоят деревянные домики, рыболовные сети нависают над каналом с лодочными причалами. По выходным сюда приезжают местные, чтобы пожарить рыбу на гриле. А по другую сторону дороги раскинулся сосновый бор. Самый густой и самый дикий в Равенне.
Сколько раз я повторяла себе, притормаживая в сорокаградусную жару у Рыбацкой дороги: «Я не достану нож, я же не сумасшедшая».
Я представляла себе, что это такая игра. Дойти до предела, чтобы узнать, каково это, но не переходить его.
У меня перед глазами всегда стояла Анджела, которая, вихляя задом, идет к желтому «опелю-тигру», оставляя меня, как кучу мусора. И этот образ, не знаю почему, смешался с образом моей матери, когда она уже не могла встать с постели и от нее пахло разложением. Эта обида была лишь предлогом, я понимаю. Но внутри меня зияла дыра, черная бездна свернулась внизу живота, припрятав до поры острые когти и зубы.
Одержимость говорила: «Я покажу тебе, сука, кто сильнее». Разум смеялся: он не мог воспринимать меня всерьез.
Я остановилась в конце Рыбацкой дороги, там, где мы с Анджелой обычно встречались, когда хотели оторваться: покурить, выпить вина или обсудить серьезные вещи. Мопеда Анджелы не было.
Разум сказал: «Ну и хорошо, так будет лучше для всех».
Одержимость парировала: «Видишь? Шлюха! Наверное, Фабиетто ей позвонил, удалось улизнуть, а она даже не удосужилась отправить тебе эсэмэску».
Через пять минут я услышала звук приближающегося мопеда и обернулась: Анджела гнала, поднимая пыль.
Она остановилась рядом со мной, выключила скутер. Чаще всего я вспоминала потом момент, как она сняла шлем. Так естественно и просто, что по этому жесту было понятно, как она меня недооценивала, как доверяла мне. Она не взглянула на меня, даже не поздоровалась. Смотрела в свой мобильный телефон, у нее были другие заботы.
Ну а чего ожидать от изгоя, неудачницы? Что у нее в рюкзаке нож?
В горле у меня пересохло, губы стали сухими, сердце – холодным.
Я ждала, пока она закончит переписываться с Фабио, как выяснилось потом в ходе следствия; но я и без следствия знала, кому она отправляла сообщения. Кстати, Фабио тогда потерял все: работу, семью. После того как газеты разболтали и разукрасили на свой манер его историю, кажется, ему пришлось уехать из Равенны.
В общем, я смотрела на огромные портовые краны, перегородившие море. На болотистую воду канала. На лодки вдали. И молчала. Даже когда Анджела слезла с мопеда и наконец снизошла до меня: «Ну? Что ты хотела мне сказать?» Даже тогда я молчала. Я не могла.
Одержимость подсказывала, что следовало уйти в более уединенное место. Что я должна быть такой же холодной и решительной, как Джилл Валентайн в «Обители зла», как будто это видеоигра. Тем временем неподалеку от того места в барах гремела музыка, на пляжах было полно народу и веселый гомон эхом разносился по всему побережью.
«Пойдем, – выдавила я из себя, – к перевернутой лодке». В сосновом бору была густая холодная тень. Мы шли вглубь него, как прошлым летом, когда Анджела потащила меня вместе с теми незнакомцами, которые потом нарисовали нас с обнаженной грудью.
Тогда я еще не увлекалась рисованием. Это увлечение придет позже, в тюрьме. Но среди всего прочего – многого, слишком многого, – что я не могла ей простить, был и тот день в сосновом бору, когда сорокалетние мужики заставили нас позировать. Она хотела этого, а я – нет. Она была эксгибиционисткой, она была красоткой, она была живой, а я – нет.
«Ты какая-то странная», – сказала она мне. Мое лицо, наверное, было такого цвета. – Эмилия указала на застиранную салфетку. – Тут снова заговорил, точнее закричал, разум: «Убирайся отсюда немедленно, найди предлог!» Одержимость ощущала тяжесть ножа в рюкзаке под пляжным полотенцем.
Мы шли, обдирая ноги о кусты ежевики, сосновые иглы кололи босые ступни в сланцах. Анджела болтала что-то про мать: та хотела, чтобы они все вместе поехали в августе в Грецию. Что ее все достало, что она не хочет ехать, не хочет разлучаться со своим Фабио на две недели. Только я слышала ее слова словно сквозь вату. В ушах гудело, внешние звуки доносились как-то слабо, невнятно, даже бешеный стрекот цикад в сплетении ветвей, заслоняющих небо.
Когда мы вышли из сосен, солнце набросилось на нас с новой силой. Я невольно закрыла глаза, ослепнув от света, чувствуя, как подкашиваются ноги. Дыхание гулко отдавалось внутри, повсюду. А сердце билось медленно, очень медленно, как будто вот-вот остановится.
То, что мы называли «перевернутой лодкой», был деревянный остов, брошенный там, где кончался сосновый бор и начиналась болотистая лагуна. Если закричишь, никто не услышит.
Я прислонилась к лодке. Сощурила глаза – яркий свет мешал рассмотреть место. Я пыталась уловить любой шум, любой шорох, произведенный животным или человеком, заметить любой силуэт, скрывающийся в темноте сосен. Упала сосновая шишка – я вздрогнула. А ничего не подозревающая Анджела подставляла лицо солнцу.
Успокойся, сказала я себе, здесь никого нет и быть не может. По крайней мере днем. Вокруг валялись использованные ночью презервативы, окурки, шприцы, которых так боялась моя мама. В глубине соснового бора было опасно, как в глубине темноты. Вода застаивалась и пахла нефтью, гнилью, смертью.
И все же оттуда, если бы я захотела, я могла бы увидеть море.