— Дети лишь приняли путь моджахеддин. Их убивали советские пули, — бросил старик совершенно безразлично.
— Ага, — я кивнул. — А еще советские мины, которые ты им раздавал, словно это игрушки.
Муаллим нахмурился. Обернулся и глянул на своих людей. В этот момент душманы нервно переглядывались. Но, почувствовав на себе взгляд проповедника, немедленно застыли без движения.
— Твои речи полны гордыни, мальчик, — сказал он, глядя на меня. А потом обернулся и заглянул мне в глаза. — Даже более чем полны…
* * *
— Даже более чем полны… — сказал Муаллим-и-Дин, задумавшись.
Муаллим-и-Дин не привык удивляться. Более того, сейчас, в его годы, старика в принципе мало что удивляло.
Но сейчас проповедник мысленно признался сам себе в том, что Селихов действительно удивил его. А еще… еще пробудил в старом мудреце азарт.
Его повеселил явный вызов, который бросал ему молодой шурави. Даже более того — ему понравилось, что этот мальчишка открыто выступил против проповедника.
Селихов явно был сильным. Сильным и телом, и духом. Муаллим видел это в его глазах. Слышал в его словах, которые парень произносил ровным, спокойным, а иногда даже насмешливым голосом.
И это тоже нравилось Муаллим-и-Дину. Он любил ломать сильных.
— Ты говоришь о выборе, но какой выбор у одинокого человека в огромном, безразличном мире? — снова начал проповедник. — Его «выбор» — это иллюзия, пылинка на ветру. Ты выбрал служить? Твои командиры выбрали послать тебя на убой. Ты выбрал быть храбрым? Случайная пуля выбрала тебя мишенью. Где тут твой великий выбор? Это хаос. Я же предлагаю тебе порядок. Смысл. Принять волю Всевышнего — значит обрести настоящую силу. Силу, которая не зависит от пуль и генералов. Это сила духа, который знает, что его ждет вечная жизнь, а не тлен в земле. Ты называешь это рабством? Я называю это просветлением.
Селихов снисходительно вздохнул. Потом пошевелился и, как мог, выпрямился, сидя у стены.
Проповедник признался самому себе, что снисхождение этого мальчишки начинает его раздражать. Но и еще сильнее распалять в немолодой душе азарт.
— Силу? Ты говоришь о силе? — Селихов улыбнулся одними только губами. — Я видел силу. Это не крики «Аллах Акбар» перед атакой. Это молчаливая решимость троих наших ребят в Брестской крепости, которые неделями стреляли по фашистам, зная, что умрут. Это сила блокадников Ленинграда, которые делились последним куском хлеба с чужими детьми. А они не ждали награды на небесах. И не верили ни в бога, ни в рай. Только в человека и его волю.
Проповедник не удержался и едва заметно закатил глаза.
— Они просто оставались людьми в нечеловеческих условиях, — продолжал молодой шурави. — Вот она — сила. Без твоих проповедей, без твоих угроз. И она страшнее для вас, потому что ее не сломить. Ее можно только убить.
— Разве это сила, раз ее можно просто убить? — насмешливо спросил Муаллим. — Сила Аллаха, воля Аллаха — бессмертны. Они ведут за собой поколения и…
— Но на смену убитым придут другие, — перебил его Селихов так, будто бы проповедник молчал. — Потому что это выбор. Простой, как камень. Встать на колени или стоять. Молчать или кричать. Предать или остаться собой. Ты пытаешься предложить мне сложную инструкцию вечной жизни, когда вся моя философия умещается в трех словах — «Стоять до конца».
Муаллим-и-Дин неожиданно для самого себя замер.
Он не понимал, в чем было дело: это слова Селихова заставили его задуматься, или же его небрежное отношение к словам самого проповедника вывели Муаллима из себя.
Старик привык быть честным с самим собой. Или по крайней мере он думал, что он честен.
Муаллим-и-Дин попытался быть честным и сейчас.
Он признался себе, что слова Селихова, грубые и простые, как булыжник, находят неожиданную щель в его доспехах.
Проповедник видел перед собой не фанатика и не испуганного юнца, а человека с несгибаемым внутренним стержнем. Это его и напугало, и заворожило одновременно. Он наклонился ближе к Селихову.
— «Стоять до конца»… Ради чего? Ради кого? Чтобы твой труп сгнил в этой горе? Чтобы твои командиры получили новую звезду на погон? Чтобы твои дети, если они у тебя есть, выросли без отца? Это бессмысленно!
Внезапно проповедник услышал, как кто-то, громко шаркая, вошел, нет, буквально ввалился в пещеру.
Это был Шахин.
Пакистанец, бывший «Призрак Пянджа», шел тяжело. Подволакивал израненную Селиховым ногу.
— Что это значит, Муаллим? — заявил он громко. — Почему они еще живы? Мы теряем время! Их группа могла уже обнаружить пропажу!
Муаллим-и-Дин вздохнул. Медленно, очень недовольно обернулся.
— Война притупила твои манеры, Шахин. Невежливо обрывать разговор двух умных людей на самом интересном месте, — с ледяной шипящей интонацией в голосе проговорил проповедник.
— Что? — не понял Шахин. — Какой еще разговор? Ты должен был уже закончить с ними!
— Не учи меня, пакистанец… Я веду их души к истине. Их добровольное обращение будет величайшей победой над неверием. Оно стоит и времени, и жизней, которые мы, возможно, положим сегодня на милость Аллаха.
— Да что ты такое говоришь, Муаллим? — скривился Шахин. — Что на тебя нашло?
Проповедник обернулся к Селихову. Небрежно махнул рукой.
— Ступай, Шахин. Твой разум в тумане от ран. Не мешай нам с этим юным шурави беседовать. А беседа, получается, занятная, не так ли, Селихов?
— Что? — Шахин побледнел. Потом, кривясь от боли, проковылял к проповеднику, растолкав остальных духов. — Как? Как зовут этого шурави?
Глава 2
Я с первых мгновений узнал раненого душмана, вошедшего в темницу.
Нет, я никогда раньше не видел этого человека. Но всё равно узнал. В первую очередь — по раненой ноге. Во вторую — по немного сипловатому, угрожающему тону его голоса.
Это был именно тот душман, который пытался задушить меня во время нашего с Бычкой и Смыкало отхода.
Душман был чем-то обеспокоен.
Практически сразу, как он вошел к нам, у него с проповедником завязалась словесная перепалка.
Остальные пленные бойцы смотрели на спорящих лидеров душманов с настороженностью и обеспокоенностью. Я просто наблюдал.
— Невежливо вести разговор на дари, — внезапно сказал Муаллим на русском языке, — когда наши «гости» его не понимают. Я знаю, Шахин, что ты обучен их языку. И если ты хочешь спросить этого молодого шурави о чём-то, то спроси сам.
Я