— Добро, — произнес он наконец. — Свора твоя мне по душе. Злая, зубастая. А еще желающие в пекло были? Али только эти четверо? Царевич-то вон как рвался.
Магницкого и остальную свою команду я оставлю присматривать за Игнатовским.
— Были еще… частные просьбы, — нехотя протянул я, надеясь, что он не станет допытываться. — Не стоящие внимания Вашего Величества.
Петр тут же учуял интригу и вцепился в меня мертвой хваткой.
— Это какие такие просьбы? — он прищурился. — Неужель купчиха Морозова?
Я промолчал, что было красноречивее любых слов. Петр откинул голову и расхохотался. Громко, от души, так что егеря впереди удивленно обернулись.
— Морозова! В посольство! Ай да девка! — он хлопнул себя по колену. — А что? Хваткая! В казне разбирается получше иного дьяка. Чем не посол?
— Государь, да куда ей, — возмутился я. — Это не торг на рынке! Балы, приемы, разговоры с королями…
Мои возражения только раззадорили его.
— Вот именно! Разговоры! Пусть ихним банкирам мозги поклюет, а то засиделись! Будет тебе, барон, личный казначей. И гляди у меня, чтоб не обижал! — он грозно, с усмешкой погрозил мне пальцем. — Включить в состав! Мое слово!
Отлично, только этого не хватало. Я мрачно кивнул. Только что мою идеально выстроенную военную машину дополнили совершенно непредсказуемым элементом. Цирк с конями, да и только.
В этот момент гон вырвался из леса и хлынул на широкое, заснеженное поле прямо перед нами. Впереди, метрах в трехстах, неслась серая тень. Волк. Огромный, матерый, с прижатыми ушами, он шел на длинных, пружинистых прыжках, почти не проваливаясь в снег. А за ним, растянувшись в кипящую, разноцветную цепь, неслась свора.
— Гляди! — рявкнул Петр, вскакивая на ноги и указывая кнутовищем. — Вот она, работа!
Волк, поняв, что на открытом пространстве ему не уйти, резко вильнул, метнувшись к одинокому островку кустарника посреди поля. Но было поздно. Первая борзая настигла его и в мертвой хватке вцепилась в заднюю лапу. Волк взвыл, перекувыркнулся через голову, но тут же вскочил. На него уже неслась вся стая.
Воздух взорвался рыком и визгом. Свора сомкнулась, превратившись в кипящий, рычащий узел серой и рыжей шерсти. Снег под ними мгновенно пропитался алым. Это была короткая, яростная бойня.
Мы подъехали, когда все было кончено. Собаки, тяжело дыша, отходили от растерзанной туши. Две из них лежали неподвижно. Егеря, спешившись, оттаскивали остальных.
Петр долго молчал, глядя на это поле битвы.
— Вот так и они, — произнес он наконец, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе. — Будут рвать. До последнего. Недооценим — сожрут и не подавятся.
Он повернулся ко мне.
— Готовь свою свору, Смирнов. Охота будет знатная.
Возвращались в город уже в сумерках. Вокруг саней трусили уставшие егеря, а от своры, привязанной к облучку, шел густой пар и запах мокрой псины. Зверь был взят, спектакль отыгран. Петр, казалось, вытряхнул из себя остатки охотничьего азарта и снова погрузился в государственные думы. Уши терзали скрип полозьев да редкое пофыркивание лошадей.
— Свора твоя хороша, — произнес он, глядя на темнеющие верхушки деревьев. — Зубастая, разноплеменная. Но и у меня своя найдется. Не такая злая, зато хитрая.
— Первым, — он поморщился, словно проглотил что-то горькое, — Данилыч поедет. Меншиков.
Он выдержал паузу.
— Ворюга, конечно, — Петр вздохнул. — Руки бы ему по локоть оторвать. Но свой ворюга. И хваткий, черт. Пока мы с тобой будем имперские дела вершить, он нам обоз не даст растащить. Сам все растащит, но до места довезет. На него одного в этом деле положиться можно.
Жестокая, безупречная логика. Меншиков был инструментом. Незаменимым, как хороший топор, пусть и с вечно липкой рукоятью.
— А для разговоров учтивых, для балов и пергаментов, — продолжил Петр, — Матвеева возьму. Андрея Артамоновича. Я его из Лондона отозвал. Мужик тертый, умный, языками владеет, как своими пятью пальцами. Всю их подноготную знает. Пока мы с тобой будем им клыки показывать. А чтобы вся эта орава по заграничным кабакам не расползлась и друг друга в пьяной драке не перерезала, — добавил он с кривой усмешкой, — Пашку Ягужинского прихвачу. Ему только волю дай — он их всех в ежовых рукавицах держать будет. Будет моим глазом и кулаком в самом посольстве.
Состав вырисовывался интересный: вор-завхоз, лощеный дипломат и безжалостный надсмотрщик. Сила, хитрость и порядок. Но чего-то не хватало. В этой схеме я чувствовал зазор, слабое место. Все эти люди — тяжелые фигуры, короли и ферзи. Они будут вести большую игру. А кто будет копаться в мелочах? Кто будет читать мелкий шрифт в договорах, выискивать юридические лазейки, готовить справки? Кто будет тем самым незаметным дьяком, без которого не обходится ни один приказ?
И тут в памяти всплыло имя. Я все хотел его к себе переманить, да все никак руки не доходили.
— Государь, — начал я осторожно, — есть еще один человек… Мелочь, конечно, но может пригодиться.
Петр недовольно хмыкнул, давая понять, что состав определен и обсуждению не подлежит.
— Слыхал я от голландских негоциантов, — продолжил я, делая вид, что с трудом припоминаю. — Жаловались они на одного переводчика в Посольском приказе. Немчик какой-то, вестфалец. Говорят, въедливый, как репей. В каждую букву вгрызается, каждую запятую трижды проверит. Сил, мол, с ним нет никаких, все дела тормозит своей дотошностью.
— Остерман? — Петр чуть повернул голову. — Это который Генрих? Немчик тот… вертлявый? Знаю. Сидит в бумагах, как мышь в крупе. Тихий, незаметный. И что с него толку? У меня таких в Приказе — пруд пруди.
— А то, Государь, что именно такой и нужен. Не для громких речей, а для черной работы. У нас будут Матвеев для больших слов и Меншиков для больших трат. Но кто будет составлять протоколы, переводить их торговые уложения, выискивать лазейки в их законах? Нам нужна «рабочая пчелка», незаметный трудяга, который перелопатит горы бумаг. Я слышал об этом Остермане — говорят, зануда и педант редкостный. Именно такой и нужен, чтобы наши «творческие» люди не наломали дров. Пусть будет при Матвееве, для черной работы.
Я сделал паузу и добавил главный аргумент.
— А если окажется негоден или вам не приглянется — я его