Спешившись перед воротами королевского замка, я передал поводья Зенбулатову — мои дворяне тоже останутся на Замковой площади, как и солдаты надворных хоругвей прибывших польских и литовских магнатов. Меня встречал сам маршалок великий коронный Сигизмунд Гонзага Мышковский, которого я не знал в лицо, однако своевременно оказавшийся рядом Ходкевич быстро поведал мне, кто это. Спесь, как будто, приросла к лицу Мышковского, скривив его в вечно недовольном выражении. Однако с нами он общался предельно вежливо и лично проводил в большой зал, который назывался Трёхколонным, где заседали сейм и сенат Речи Посполитой. Нас усадили на положенные нам сенаторские места, и осталось лишь дождаться начала работы сейма.
Ждать пришлось долго, потому что маршалку Мышковскому и его людям нужно было рассадить по местам всех сенаторов, а после расставить рядовых депутатов, собравшихся на сейм, а их набралось просто чудовищное количество. Из-за присутствия стольких людей в зале вскоре стоял гул, словно в улье: слишком многие разговаривали друг с другом, пускай и шёпотом, но постоянно, что и создавало тот самый гул, не прекращающийся ни на минуту.
Сенаторы сидели большим треугольником вокруг королевского трона, каждый из углов его ограничен был той самой колонной, давшей название залу. Меня посадили на почётное место прямо напротив короля, чтобы мы могли смотреть друг другу в глаза.
Гул стих мгновенно, когда в зал вошёл король. Сопровождаемый высшими сановниками, среди которых я сразу выделил епископа Гембицкого, и многими из тех, кто был с королём на Замковой площади, когда мы входили в Варшаву, он прошёл к трону и сел. Повелительным жестом он разрешил Гембицкому объявить начало работы сейма.
— Нынешний экстраординарный сейм, — хорошо поставленным голосом произнёс епископ, а по совместительству ещё и великий канцлер коронный, — по крайне серьёзному вопросу. Литовская делегация — (ишь как интересно нас назвали-то, делегация!) — выносит на обсуждение сейма вопрос о ликвидации решения Люблинского сейма, отделении Великого княжества Литовского от Короны Польской.
Он сделал эффектную паузу.
— И de iure, и de facto об уничтожении Речи Посполитой.
Конечно же, после этих слов зал буквально взорвался. Польские депутаты кричали и топали ногами, только что за сабли не хватались. Благо, на сейм с оружием проходить простым шляхтичам нельзя было, иначе, наверное, уже кровь пролилась бы.
Но стоило подняться со своего места мне, и в зале, как по волшебству, повисла тишина. Я увидел, как скривилось лицо короля, когда он понял, что на меня здесь реагируют точно так же, как на него. Поклонившись ему почти как равному, я прошёл три шага, так, чтобы меня было хорошо видно почти отовсюду в Трёхколонном зале, и заговорил.
— Не завоевателем пришёл я в Варшаву, — каждое слово из речи, что произносил сейчас, мы продумали с Сапегой, Радзивиллами и Острожским, теперь осталось только проговорить их, — но как защитник попранных в Люблине золотых вольностей литовских. Всегда, со времён Ягайлы и Витовта, литовская шляхта была неполноценной на фоне польских панов. Русины, жмудь, бояре — что с них взять, так говорили, шутя про «не всё то золото, что блестит». И в Люблине это достигло апогея, когда король Сигизмунд Август, якобы забирая своё, отнял у Литвы половину земель. Сделав Литву из верного союзника не просто вассалом, но частью единого государства, наречённого, но нигде не записанного — Речи Посполитой.
Мы хотели было упомянуть ещё о войнах Литвы, в которых она теряла земли, при том, что Польша и не думала вмешиваться и помогать, но решили отказаться. Воевала-то Литва с Москвой, и земли отходили к ней, да и среди воевод что Ивана Третьего, что внука его было немало Шуйских, и это мне бы тут же припомнили.
— И как же вы хотите защитить золотые вольности? — поинтересовался у меня епископ Гембицкий. Король пока хранил молчание.
— Не защитить, — возразил я, — но возродить, ибо они были попраны и втоптаны в грязь на Люблинском сейме. Канцлер великий Литовский предложил вашему величеству проект соглашений, подпишите их, и литовская армия немедленно покинет пределы Короны Польской.
— Но эти соглашения разрывают все связи между Короной и Великим княжеством! — с пафосом воскликнул епископ. — Они уничтожают саму Речь Посполитую!
В зале, конечно же, как по команде, поднялся гул, как будто несколько сотен рассерженных пчёл одновременно взмыли в воздух, старательно работая крыльями. Конечно же, сидевшие в своих креслах сенаторы хранили молчание, не роняя чести, однако собравшиеся за их спинами простые шляхтичи, из тех, кому повезло прорваться в Трёхколонный зал, себя никак не сдерживали.
— А её уже нет! — проговорил я так громко, но не срываясь на крик, чтобы меня услышали как можно больше людей. — Король Жигимонт Третий, что сидит прямо напротив меня, уничтожил Литву своим манифестом. Его ведь читали в каждой церкви по всем коронным землям, повторяли каждое воскресенье, чтобы народ получше запомнил. И вы, панове, сенаторы и простые депутаты, слышали его. Ибо нет более никакой Литвы, — процитировал я королевский манифест, — но есть провинция Новопольская, коя наравне с Великой и Малой Польшей составляет теперь единое Польское королевство.
— Но это было наказанием за подлый мятеж! — сразу же нашёлся Гембицкий.
Полемистом и оратором он был отменным, и потому мне следовало говорить как можно быстрее, не давая ему перехватить инициативу и обратиться ко всем собравшимся в Трёхколонном зале с длинной речью.