И сейчас, стоя в трех шагах от нее, я осознаю, что она ни за что в жизни больше не захочешь видеть меня, слышать и тем более что-то чувствовать ко мне.
Как вообще можно испытывать что-то к такому инфантильному придурку, как я? Никак.
Решительно настроившись и закрепив в мозге эту остекленевшую мысль, я стискиваю до скрежета зубы и разворачиваюсь обратно к двери, желая избавить Скай от своего навязчивого присутствия. Ей будет лучше без меня, когда она придет в сознание.
А я…
Два месяца ее отсутствия показали мне, что это что-то невыносимое. Когда ее не было рядом, казалось, что все обнулилось и привычное стало непривычным.
В день ее ухода я поехал в Нью-Йорк, решив вернуться к своей стабильности, которой я жил до ее возвращения (или чтобы не ринуться к ней в первую же ночь). Меня хватило на тридцать одну минуту – последнюю я потратил на то, чтобы встать и уйти из компании неизвестных мне людей, где мне посвящали слишком много внимания.
Когда я проводил время с семьей Мэддокса, мне даже не удалось отвлечься на их детей, потому что воспоминания о том, как Скай держала двойняшек в руках, кормила их, на тот момент были еще свежими. А то, что происходило между нами потом, и вовсе пленило мой мозг, воспроизводя каждую секунду той ночи в таких красках, что я начинал жалеть о том, что отпустил ее.
Меня хватило на неделю такой жизни, но тогда я дал себе второй шанс на забвение.
Я попробовал занять себя путешествиями. Два города, в каждом из которых я думал о том, как было бы прекрасно, если бы Скай оказалась рядом и увидела все это своими глазами. Я был уверен, что ей бы понравилось там.
Меня хватило на несколько дней, и я вернулся в Лос-Анджелес.
Отвлечение с помощью Теи и Хантера тоже не сработало, потому что Тея каждую свободную минуту кричала на меня и с закатанными глазами отчитывала за мое решение отступить, когда нужно было бороться. А Хантер (тот парень, который вообще-то мой брат) поддерживал Тею.
Меня хватило на два часа, и я вернулся к себе.
Я стоял в гараже напротив подпорченного битой автомобиля, но думал не о нем, а о Скай. О том, какой я придурок, что таким образом хотел сместить свою злость на железо, но по факту весь гнев доставался ей.
Меня хватило на час уединения с машиной, после чего я накрыл ее тканью и вернулся в пустой дом.
Сидел и смотрел в стену. Сидел и слушал тишину. Сидел и сходил с ума от желания поехать к ней.
Думал. Думал. Думал.
И пришел к выводу, что мое решение отпустить Скай было поспешным. Мне нельзя было сдаваться и прощаться с ней. Я знал, что смогу добиться от нее взаимности, и добился бы, если с самого начала не вел себя как мудак.
Тогда я поехал к ней. Сидел в своей машине и смотрел в темноту окна ее квартиры. Но так и не смог выйти, потому что… потому что идиот, который отпустил, думая, что ЕЙ так лучше. Потому что сделал выбор и дал ей то, что она хотела, – не меня.
Я делал это ровно тринадцать раз. Каждый заканчивался тем, что я выжимал газ в пол и уезжал. Потому что не мог поступить иначе. Меня будто что-то останавливало. Но я не мог понять, что именно.
Пока в одну ночь не понял все…
Я хотел, чтобы она говорила мне правду, но не ожидал, что ее правда окажется такой убийственной. Ее правда, которая душила ее все эти годы. Ее жизнь, которой она была лишена.
Я говорил, что не верю ей, но верил каждому слову.
Я был уверен, что она счастлива, но от счастья в ее жизни не было и следа.
Я не хотел, чтобы ей было больно, но то, что чувствовала она, было страшнее слова «боль». Я не уберег ее от всего, через что она прошла. Я не искал ее. Я ее бросил. Одну.
Я хотел ее мук. Я был одержим своей целью.
А потом я захотел все исправить. Я хотел… но не исправил.
Чувствую ли я свою вину? А есть ли наименование у ощущения, которое расплавляет изнутри кислотой, прожигает каждый орган насквозь, заштопывает их колючей проволокой без анестезии, а потом снова по кругу повторяет это же?
Это чувство вины? Или это чувство стыда? Или это совесть? Или это навязчивое самобичевание, которое не подчиняется логике и рвет на части независимо от фактов?
Я не знаю, но я заслуживаю каждое из этих ощущений.
Она не говорила – я замечал, но не вдавался в подробности:
Мешковатая одежда. Колготки. Чулки.
Повязка на ее плече.
Раздражительность, усталость, обмороки, тошнота.
Пришло осознание, которое добило. Осознание, которое не радует. И никогда больше не сможет.
Гипотеза «отпусти, и если это „твое“, оно к тебе вернется» была доказана… Но какой ценой…
Я закрываю за собой дверь и торопливо направляюсь по коридору в сторону выхода, попутно стягивая со своих плеч медицинский халат, а с лица защитную маску, без которой нельзя попасть в реанимацию.
Я бросаю одноразовую одежду в урну, но она падает мимо. Наклоняюсь и снова запихиваю ткань, придавая своим движениям больше резкости, чем во мне осталась.
Мои руки дрожат, в голове творится что-то невыносимое, сдавливая виски с такой болью, которая режет мозг независимо от того думаю я или нет.
Выпрямляюсь и принимаю решение уйти, но задеваю своим плечом человека в синей униформе, и папка в его руках падает на пол. Банально, но так, как есть.
Он наклоняется и поднимает выпавшие бумаги, и я, вздохнув, присаживаюсь на корточки и исправляю то, что по своей тупости сделал.
– Прошу прощения, – выдавливаю из себя, поднимая лист, исписанный непонятным почерком.
– Вы ведь привезли мисс Летти? – спрашивает врач.
– Да, – выдыхаю я, сильнее сжимая челюсть и поднимаясь на ноги.
– Благодаря внешнему осмотру и документам, которые были обнаружены в ее личных вещах, мы выяснили некоторые детали ее диагноза. И я хотел бы вас поблагодарить за то, что вы быстро среагировали и доставили ее именно сюда.
– Что с ней будет?
Врач молчит. Долго. Слишком долго. Опускает взгляд, глухо вздыхает.
– Состояние пациентки… крайне тяжелое. Ей потребовалась экстренная помощь. – Он замолкает, медленно проводя большим пальцем по виску, будто стирая боль. – У нее диагностирована терминальная стадия почечной болезни. Пропуск диализа привел к