Возвращаясь в тот день домой, он сделал первый решительный шаг для спасения от лица мертвого брата. Часть пути пролегала по Первой улице, с тем самым автоматом по продаже жевательной резинки. Норман не сводил с автомата глаз, пока не поравнялся с ним. И тут заметил, что навстречу идет миссис Дюнан, жена президента банка. Норман поспешно отвернулся от зеркальной поверхности. Он боялся, что если снова увидит там лицо Эрика, то может отшатнуться и невольно выдать себя. Поэтому повернулся к миссис Дюнан и снял шляпу. Но сделал это недостаточно быстро и уловил блик от лица Эрика. Норман ускорил шаг, впервые сбегая от иллюзии. А потом стал сомневаться, что это иллюзия.
Была суббота. Вечером Норман вынес все зеркала из комнат и сложил их в подвале. Посреди ночи вновь спустился в подвал, перетащил четыре самых больших зеркала в спальню и поставил у каждой стены. Сидя на стуле в центре комнаты, Норман поворачивался от зеркала к зеркалу, разглядывая отражения, которые, несомненно, были его собственными. На рассвете махнул рукой и лег в постель. Но едва поднял голову, чтобы поудобнее устроить подушку, как перед ним возникло белое лицо Эрика. Когда Норман сел на кровати и всмотрелся в тающий сумрак зеркала, оказалось, что лицо принадлежит не Эрику, а ему самому.
Весь воскресный день он слонялся по дому, в котором умер его брат: то поднимался, то спускался, бродил беспрестанно, неприкаянно от пыльного чердака до сырого подвала, где топором превратил зеркала в груду битого стекла. Свет горел везде, и все, что могло дать отражение, было накрыто ковриком, или шторой, или бумагой, или полотенцем, или еще какой-нибудь тканью. У двух чердачных окон не имелось ставней. Норман начал было искать, чем их завесить, но помешала боязнь: что они покажут, когда он повернется к ним снова?
На чемодане лежал подсвечник. Норман разбил им оконные стекла.
Едва миновала полночь, он спустился в подвал. Ворошил битые зеркала, пока не нашел треугольный кусок, достаточно крупный, чтобы лицо отражалось целиком. Отнес наверх и поставил на стол, оперев на две книги. Сел: локти на столе, лицо на ладонях. Вперившись с гипнотической оцепенелостью, изучал отражение, которое, конечно, принадлежало ему, а не брату. Приложив серьезное усилие, Норман смог бы отвести глаза, но даже не пытался. Полностью сосредоточился на том, что видел в неровном осколке. Дыхание стало тяжелым и механически ровным. Глаза закатились, хотя веки не были закрыты.
В какой-то момент он задергался. Зеркало отражало лицо Нормана: бледное, изможденное, без рубца на лбу. Он вновь уставился в отражение – и забылся лишь на миг, возможно, задремал…
Ранним утром понедельника раздался бой часов на здании муниципалитета. Норман не слышал. Его остекленевшие глаза неотрывно смотрели в зеркало. Часы пробили вновь позже. Солнце проникло мимо опущенных штор и разложило на полу параллельные ленты золота. Норман не слышал, не видел.
Соскользнул локоть. Голова качнулась вниз и сбила зеркало. Норман вскочил, опрокинув стул и завопив от ужаса. Потом осмотрел ярко освещенную комнату и резко рассмеялся. Ночь прошла, ничего не случилось. Он чувствовал себя ребенком, глупцом; он стыдился той серьезности, с какой воспринял видения.
Что-то защекотало переносицу. На ладони осталась кровь. Середину лба пекло. Норман схватил зеркало. На него смотрело белое, искаженное ужасом лицо Эрика. Из дыры во лбу сочилась кровь.
Норман Бачер с криком выбежал из дома. По улице шли двое – телеграфист и кондуктор, – направляясь к станции. Норман бросился к ним и стал выкрикивать признания в изумленные лица. Он дико жестикулировал. Треугольный осколок зеркала – с остроконечной вершиной, запачканной красным, – вылетел из руки и разбился о тротуар со звоном, похожим на далекий детский смех.
Великие любовники
Сегодня, когда мир унаследован кроткими и смиренными, а взгляд свысока воспринимается как спесь и терпимость стала образом жизни, я хотел бы пройтись тайной галереей двенадцати месяцев и за опущенными шторами возжечь благовонные свечи перед следующими образами.
Иоахим Мюрат, неаполитанский король, который сокрушался: «Ах, бедный народ! Он пока не знает, какое несчастье вскоре его постигнет! Моим людям еще неизвестно, что я покидаю их».
Граф Чатемский[12], заявивший: «Милорд, я уверен, спасти страну могу лишь я и больше никто».
Людовик XIV, король Франции, который утверждал: «L’État, c’est moi!»[13] – и который, узнав о поражении в битве при Рамильи, воскликнул: «Господь позабыл все, что я сделал для Него!»
Вильгельм II Рыжий, полагавший, что раз у него есть обязательства перед Богом, то и у Бога есть обязательства перед ним.
Князь Меттерних, который записал в дневнике: «Мемуары Фэна о 1813 годе – ценное чтение: они содержат сведения обо мне, а также сведения о Наполеоне» – и который говорил про свою дочь: «Она весьма похожа на мою мать, а значит, обладает и капелькой моего обаяния».
Иосиф II Австрийский, поведавший: «Когда я хочу совершить прогулку с теми, кто равен мне, я вынужден идти в Склеп капуцинов»[14].
Испанец Карл IV, который, играя в квартете, не стал выдерживать трехтактную паузу в своей партии, а в ответ на замечание Оливьери об ошибке отложил в изумлении смычок, протестуя: «Король никогда никого не ждет!»
Князь Кауниц-Ритберг, чьей высшей похвалой было: «Даже я не мог бы сделать лучше!» Он же сказал: «Небесам требуется сто лет для создания великого гения, от которого зародится империя, после чего они отдыхают еще сто лет. Это заставляет меня страшиться за участь австрийской монархии после моей смерти».
Вирджиния Ольдоини, графиня ди Кастильоне, поцеловавшая младенца со словами: «Расскажите ему, когда вырастет, что первый поцелуй в его жизни подарила ему самая красивая женщина века».
Лорд Брум, который расплатился за обед чеком, пояснив сотрапезникам: «Денег у меня в избытке, но разве непонятно? Может быть, хозяин предпочтет оставить себе мою роспись».
Павел I, приказавший выдать пятьдесят плетей своему коню, воскликнув: «За то, что он смел оступиться под императором!»
И Томас Харт Бентон: когда издатели советовались с ним о тираже его книги «Тридцатилетнее обозрение», ответил: «Сэр, вы сами способны выяснить из последней переписи населения, сколько людей в Соединенных Штатах умеет читать». Также он отказался выступать против заболевшего Кэлхуна, сказав при