– А вот и не начну, – запротестовала Эйлан. – Я хочу служить Богине! – На миг в глазах у нее потемнело, источник зажурчал громче – словно Владычица услышала ее слова. Диэда раздраженно сунула подруге в руки корзинку.
– Пошли-ка домой. – Она уже зашагала было обратно по тропе, но Эйлан замешкалась: ей вдруг померещилось что-то помимо плеска воды.
– Погоди! Ты слышишь? Вон в той стороне, где старая ловчая яма на кабана…
Диэда остановилась, повернула голову – и тот же звук раздался снова, на сей раз слабее, как если бы стенал от боли какой-то зверь.
– Надо пойти посмотреть, – заявила она наконец. – Ну, припозднимся немного, что с того? Если в яму провалился кабан, придется позвать мужчин, пусть избавят беднягу от мучений.
На дне ловчей ямы лежал юноша, почти мальчик: его бил озноб, рана кровоточила, а надежда на спасение таяла вместе с угасающим светом дня.
В яме было сыро и грязно и разило звериным пометом: в прошлом в яму попадались и кабаны, и медведи. На дне ямы и по стенам торчали острые колья: один такой кол вонзился юноше в плечо – по его прикидкам, рана была не опасна и пока даже не слишком-то и болела – предплечье онемело от удара при падении. Пустячная рана, что и говорить, – но, по-видимому, она-то его и убьет.
Нет, смерти он не боялся: Гаю Мацеллию Северу Силурику[1] исполнилось девятнадцать лет; он как римский офицер присягал на верность императору Титу. Он сражался в своей первой битве еще до того, как на щеках его пробился густой пушок. Но умереть только потому, что он случайно провалился в ловчую яму, точно глупый заяц, – вот что обидно! Сам виноват, с горечью думал Гай. Если бы он только послушался Клотина Альба, он бы сейчас сидел у пылающего очага, потягивал пиво Южной страны да любезничал с хозяйской дочкой Гвенной, которая, отказавшись от целомудренной скромности захолустных бриттов, переняла фамильярную вольность жительниц Лондиния и других римских городов – с той же легкостью, с какой отец ее перешел на латынь и обзавелся тогой.
И однако ж Гая отправили в это путешествие только благодаря тому, что он владеет бриттскими диалектами, вспомнил юноша, хмуро кривя губы. Север-старший, его отец, был префектом лагеря II Вспомогательного легиона в Деве; он некогда женился на темноволосой дочери вождя силуров – в самом начале завоевательной кампании, когда Рим еще надеялся перетянуть племена на свою сторону, заключая с ними союзы. Гай заговорил на силурском диалекте раньше, чем научился лепетать первые детские словечки на латыни.
Конечно, в иные времена офицер имперского легиона, расквартированного в крепости Девы, счел бы ниже своего достоинства излагать свои требования на языке покоренной страны. Даже сейчас Флавий Руф, трибун второй когорты, деликатничать с местными не стал бы. Но Мацеллий Север-старший, префект лагеря, подчинялся непосредственно Агриколе, наместнику Британии, и его обязанностью было поддерживать мир и добрососедские отношения между населением провинции и легионом, который эти земли занял, охранял и управлял ими.
Тяжкое бремя налогов и повинностей жители Британии сносили достаточно мирно – они все еще зализывали раны, ведь не далее как одно поколение назад Боадицея, Кровавая королева, подняла восстание – и легионы жестоко покарали бунтовщиков. А вот поставлять рекрутов и рабочую силу для нужд Рима местные соглашались не столь безропотно: здесь, на окраинах Империи, все еще тлело недовольство, умело подогреваемое несколькими мелкими вождями и смутьянами. В этот-то рассадник смуты Флавий Руф и послал отряд легионеров – проследить за отправкой людей на имперские свинцовые рудники в холмах.
Имперская политика не допускала, чтобы молодой офицер был приписан к легиону, в котором его отец занимает высокий пост префекта. Так что пока Гай числился военным трибуном[2] в легионе «Валерия Виктрис» – Победоносном Валериевом легионе в Глеве. Даже будучи наполовину бриттом, он, как сын римского солдата, с детства привык к суровой дисциплине.
Мацеллий-старший не добивался никаких льгот и поблажек для своего единственного сына – до поры до времени. Но в одной из приграничных стычек Гая легко ранило в ногу; его немного лихорадило, так что юношу отправили домой, в Деву, с разрешением оставаться там до полного выздоровления, после чего ему предстояло снова вернуться на службу. Рана зажила быстро, и Гай совсем извелся от безделья в отцовском доме; поездка с отрядом, ответственным за отправку рабочей силы на рудники, на тот момент показалась прекрасной возможностью поразвеяться.
Путешествие прошло довольно-таки бессобытийно: после того, как угрюмых рабочих увели, Гай, у которого оставались еще две недели отпуска, принял приглашение Клотина Альба, подкрепленное нескромными взглядами его дочки, погостить у него несколько дней и поохотиться в окрестных чащах. Здесь Клотин не знал себе равных, и – Гай ничуть не заблуждался на его счет! – был куда как рад принимать у себя сына высокопоставленного римского чиновника. Гай пожал плечами, с удовольствием съездил на охоту – она и впрямь удалась на славу! – и с неменьшим удовольствием наговорил Клотиновой дочке немало сладких небылиц. Не далее как вчера в этих самых лесах он убил оленя, доказав, что управляется с легким копьем не менее ловко, чем бритты со своим оружием, но вот теперь…
Лежа в грязи на дне ямы, Гай отчаянно проклинал и трусливого раба, который предложил показать ему короткий путь от виллы Клотина до римской дороги, уводившей, по словам негодника, прямиком к городу Деве; и свою собственную глупость – не он ли разрешил этому олуху править колесницей? – и зайца – или что уж там за зверек выскочил на дорогу прямо перед ним и перепугал лошадей; и дурня, не сумевшего сдержать плохо обученную упряжку; и тот злополучный миг, когда лошади понесли, сам он от неожиданности потерял равновесие, вылетел на обочину и сильно ударился головой.
От такого удара он, видать, еще и рассудка лишился, иначе сообразил бы остаться на месте; даже такой непроходимый болван, как его возница, рано или поздно справился бы с упряжкой и вернулся за господином. Так что больше всего Гай проклинал собственное безрассудство – он попытался сам отыскать дорогу через лес и сошел с тропы. И, видимо, забрел куда-то очень далеко.
После падения с колесницы в голове у него мешалось, но юноша с тошнотворной ясностью помнил, как внезапно оступился, как провалился настил и заскользили куда-то вниз листья и ветки: он рухнул в яму, и кол вонзился ему в плечо с такой силой, что Гай на какое-то время лишился чувств. Когда он пришел в себя