Именно там появилось ощущение, что нас готовят к чему-то серьезному, что это нихера не учения. И все равно как будто нам о чем-то не договаривали. Мне это напомнило то время, когда мама с отцом уже решили развестись, но всё не могли сказать мне об этом. Чё-то обсуждали так натужно по вечерам, спрашивали, какие оценки в школе – но мои ответы их тогда явно не интересовали. Они знали больше, чем я. Они уже решили, что моя жизнь больше не будет прежней. Только я об этом еще не знал.
Мы тогда часто ездили через Мариуполь. В первый раз я прихерел, конечно. С тех пор, как наши взяли город, прошёл уже год, наверное. Я еще дома видел кадры штурма в новостях – про "Азовсталь", хохляцкие танки, что стреляли из жилых дворов, самодельные кресты на газонах. Когда мы там оказались – этих крестов уже не было. Зато мы увидели сгоревший танк прямо на дороге у "Азовстали". Сожженный "Урал" посередине пролета рухнувшего моста. Улицы в частном секторе, где за изрешеченными заборами с надписями "здесь живут люди" и "здесь дети" стояли разбитые малороссийские дома – мазанки с низенькими крышами. Многоэтажки, в которых не было целых подъездов, а там, где были – в углах зияли дыры размером с малолитражку, которые изнутри затыкали коврами. Больше всего меня поразило, что в этих разбитых и сожжённых многоэтажках продолжали жить люди – кто-то уже успел поставить новые окна, кто-то – просто забил их фанерой. Продолжали жить в разбитых домах, делать покупки на уличных "развалах"(многие магазины еще не работали), гулять с детьми в колясках, даже влюбляться, наверное. А еще я заметил, что в Мариуполе куда-то исчезли цвета – точнее большинство из них. Всё там было каким-то серо-пепельно-грязным. Как будто не город – а обгоревшая "дымовуха" из детства – кусок расплавленной пластмассовой школьной линейки, что горела вонючим черным дымом. Тогда мне это нравилось. Сейчас – нет.
"Фару" в Мариуполе тоже накрыло. И как оказалось – больше, чем меня. Ночью в располаге он долго возился, писал чё-то в телефоне. Я ему говорю:
– "Фара", чё не спишь? завтра с утра опять на полигон ехать, «Проня» гонять будет.
– "Луч", иди нах..й! – ответил он мне.
Вообще у нас не принято тут друг друга нах..й посылать. Может в ответку прилететь, за слова в армии быстро учат отвечать. Но я простил "Фару" – он все-таки мой кореш и явно был не в себе. Но утром, по дороге на полигон, он мне дал свой телефон – оказывается, он, мудила, ночью стихи написал. Вот эти:
Здесь стреляют, когда просыпаешься.
Здесь стреляют, когда ты спишь.
Здесь дети на велосипедах катаются
Когда город – горит.
Здесь с закатами и рассветами
Канонада вслепую бьет.
Здесь уже не пригибаются,
Когда рядом сосед умрет.
Небо – синее. Желтый ковыль
На обочинах с минами ждет
Здесь никто никогда не теряется
Ведь иначе – убьет.
Не бывает правды для каждого
Там, где брат против брата встаёт
Здесь стреляют, когда только кажется
Что война наконец-то уйдет.
Я, конечно, заржал сразу – и понял, что "Фара" обиделся. Сидит в кузове "Камаза" и смотрит на меня так, как будто я его невесту трахнул. Я заткнулся, он замолчал. Уже вечером в «располаге» я с ним все-таки заговорил об этих стихах:
– ты чё, пацифистом заделался? Какая "правда для каждого" и "брат против брата встает"? Хохлы – там, мы – здесь. Какие они нам братья? И чё там тебе кажется про «войну, которая наконец-то уйдет», если мы с тобой еще и не воевали?
Думал, что "Фара" меня снова пошлет и тогда точно придется дать ему в щи. Но он как будто ждал этого разговора:
– У меня братья двоюродные и троюродные под Днепропетровском. Как отец помер, мы уже лет 10 с ними не общаемся. А так – раньше летом к ним ездили.
А я и не знал, что "Фара" наполовину хохол. Сразу спросил его, конечно – и как там раньше было на Украине?
– Да так же, как у нас – говорит – Только там вишня-черешня и шелковица слаще, чем у нас в Самарской. А еще, я когда в троллейбусе с отцом там поехал – сначала подумал, что вокруг все прикалываются, разговаривают между собой вроде на русском, но только на странном каком-то. Я мелкий был, не знал, что там у них свой язык – украинский. Отец у меня языка этого не знал, он и родился в России. Братья мои – двоюродные и троюродные – на русском разговаривали и даже почти не "шокали" и не "хгэкали". Только меня почему-то иногда "кацапом" называли – когда мы с ними залезали на вишню и обжирались от пуза. А шелковица у них там карликовая какая-то росла – залезаешь в неё, как в шатер и лопаешь ягоды – от них еще пятна на футболке остаются, фиг смоешь – мама ругалась. А еще мы вместе с братьями бегали на речку купаться – она у них там Самара называется, прикинь? Только это не наша Самара, а другая, которая в Днепр впадает. Мы и раков по темноте вместе в ней ловили. И вот теперь они ж реально могут с той стороны в меня из автомата шмальнуть, не зная, что я – их брат двоюродный. А я – в них.
– Слышь, ну это судьба такая. Мы для них – оккупанты, орки, враги короче. И если на передке они вдруг узнают, что ты – их брат двоюродный, тот самый "кацап" – вряд ли они шмалять по тебе раздумают. Ты и я для них всех – кляты москали и нас надо на гиляку.
– Ну вот я и написал о том, что здесь у каждого своя правда. Понимаю,