Перепалка затягивалась, а нам с рассветом надо было покидать Селижарово во избежание недоразумений с жителями из-за арестованных, что нам не улыбалось. Комиссар Колмыков призвал прекратить спор: «Товарищ председатель, не задерживайте, пишите протокол, нам пора уезжать. А арестованным – просьба молчать и не мешать протоколу».
Наконец протокол был составлен и оглашен. Что-то вроде следующего:
«Такого-то числа, такого-то месяца мною, товарищем председателем Селижаровского Исполкома таким-то, арестован гражданин Селижарова такой-то за то, что позволил себе и ругал советскую власть, когда выбирали депутатов в Исполком, с гражданином таким-то о том, что Советская Власть, он говорил, никуда не годится и есть хлеба не дает и прочее, а посему властью Советской Федеративной республики я его арестовываю для препровождениия в Осташков; также он говорил, что все советские работники – собачьи депутаты и пр.».
О женщине там говорилось, что она – «кричала на собрании и сказала, что хорошо при царе было, без всяких недоразумениев, и что крупу товарищ председатель неправильно распределял – а это есть государственный акт возмущения государственной установленной властью».
Весь протокол подписан был фамилией с громаднейшим росчерком.
Арестованные пытались было протестовать, но наш комиссар не дал им распространяться и, быстро исполнив формальности, приказал собираться.
Уже светало. Женщину усадили в автомобиль к помощнику комиссара, а остальных поместили на наш.
И когда тронулись, из совдепа вдруг выбежал, одеваясь на ходу, председатель и с криком «Подождите!» бросился к нам.
«Я решил ехать в Осташков», – заявил он, подбегая.
Арестованные расхохотались: «Струсил, Митрий Иваныч! Боишься оставаться?».
Обратно в Осташков мы доехали сравнительно благополучно, если не считать двух маленьких недоразумений. Первое началось с того, что дорогу нам перебежал заяц. «Быть несчастью», – сказал на это шофер. И действительно, едва мы сделали верст пять, как въехав на какой-то мосток с треском проломили его и завязли задними колесами. Вытащить грузовую машину весом около 500 пудов не шутка. Шедшую сзади – второй грузовик – мы поэтому задержали, пустили вброд и чуть не раскаялись: он завяз всеми четырьмя колесами в мягком грунте берега. Пришлось его на время оставить и заняться первым. Кое как набросав камней, ломаных балок, удалось подвести под свесившиеся колеса опору, по которой он через два часа непрерывного труда, под крики «навались» наконец выкатился на противоположный берег и помог с помощью буксира перетащить другой грузовик.
И уже перед самым Осташковым нас преследовала вторая неудача. У нас вышел бензин! Арестованных тогда пересадили на другой грузовик, который увез их в город, где они и были сданы совдепу. Нам же на легковике после двухчасового ожидания подвезли цистерну с бензином и мы с грохотом въехали на улицы Осташкова.
О судьбе заключенных, нами арестованных, потом удалось узнать следующее: студента выпустили сразу же и даже осташковский глава Зуев был удивлен, за что его арестовали. Обвинение эс-эру было выставлено как всем: агитация. Но ни одного факта или случая председатель Селижаровского исполкома указать не смог и видимо распорядился арестовать только потому, что тот интеллигент-доктор-буржуй. На всех была наложена контрибуция – по тысяче, кажется, рублей, которую они охотно внесли и были выпущены также на свободу. Дольше всех сидела, как говорили, женщина – за свой «вызывающий тон».
В Осташкове
Затем меня определили на пароход «Осташков». «Осташков» почти всегда стоял в городе, уходя каждый день на Городовню только часа на три. Около стоянки «Осташкова» стояло штук 10 моторных и гребных шлюпок, предназначенных для флотилии.
Перемена моя из блестящего гарда в матроса произошла стремительно. Ради предосторожности я отпустил себе бороду – рыжей грязью залепившей мне подбородок; редко появлялся в городе, разве что для обеда в совдепской столовке. Первое время я помещался в каюте 3 класса, спал просто на скамейке, причем ворочаться почти нельзя было, ибо скамейки были чрезвычайно малы и имели выпуклое сидение. Холод по ночам был адский, я не пытался уже и думать, чтобы спать хоть с кое-каким комфортом, и спал, не раздеваясь, кутаясь в тонкое одеяло на своем бушлате, досадуя на ноги, которые мерзли, несмотря на обутые сапоги.
Чистотой наше жилище не отличалось. Во время дождя туда лила вода, ног вытирать перед входом у нас не полагалось. Под скамейками валялись круги свернутых пулеметных лент, стояли ящики из-под них, патронные ящики, на борту висели винтовки и наше скудное платье. Мебель состояла из одного качающегося стола, на котором всегда была навалена грязная посуда, остатки обеда, крошки и соль, мешок которой стоял посреди каюты. Паровое отопление в каюте не действовало. Со мной вместе жили в этой каюте Михаил Юнаков (товарищ по Морскому корпусу) и тот бывший штабс-капитан, которого все звали просто Сашкой.
Начальство (трое) жило в носовой каюте 1 класса – где были промятые клеенчатые диваны и где было суше и теплей, ибо там работало отопление. Порядок там был вроде нашего, усугубляемый тем, что каюта была вдвое меньше и половина ее была занята мешками с крупой и прочим продовольствием, стояли два ящика с наганами и в углу составлены штук 10 винтовок фазных систем «для коллекции и острастки буржуев». Вольнонаемная команда 2 кочегара, 2 машиниста и шкипер жили частью в городе, частью в самом носу, где для них было устроено особое помещение.
Вставали мы часов в 8, мылись, пили чай, помогали привести пароход в подобие порядка и нагрузить дрова, которыми отапливался «Осташков», потом слонялись до получаса первого, тогда шли в совдепскую столовую, где харчили. В 2 часа отваливали на Городовню. Там брали винтовки и занимались пальбой, причем люибил стрелять в бакен, качавшийся у мыска недалеко от пристани. Некоторые шли «копать картошку у монахов» – т.е. просто залезать в скитский огород. Иногда между нашими и монахами происходили по этому поводу дебаты. «Святые отцы» (а их было на весь скит 2) ругали наших и «прорвами», и «лиходеями», и более признательными именами, а наши, уважая их, почти ничего не отвечали кроме «Ладно, дед, не злись!» – и продолжали копать на их глазах этот гефсиманский сад. Но надо все же сказать, что мы с ними жили если не дружно, то во всяком случае не врагами – брали у них с разрешения парус для лодченки и называли их не иначе, как прибавляя «отец».
Часам к 7 шли обратно в город и вечерами наши слонялись по саду. У кого были деньги, тот заходил «к старухе» – или, по-осташковски, «в кукушку» – маленький ресторанчик